Московский
культурологический лицей

Шесть шагов за два прыжка — и Круглов очутился на пороге чуть ли не раньше посланцев, которые с воплями и лаем вываливались из недр заведения.
— Лешка, ну что там? Как ты? Почему так долго? С тобой все в порядке? — Николай Николаевич тормошил и ощупывал племянника со всех сторон.
— Дядь Коль, да нормуль все, — отдышался Леха. Глаза его светились так, будто всю жизнь только и делал, что ходил в странные спецкафе на странные спецзадания. — Там такое было!
— Что? Говори же, говори скорее!
— Сначала Чарли украли, железный чурбан его спрятал. Прикиньте, там книжки печатают! Здоровяк в фартуке вот эту распечатку сказал отнести ихнему главному, но я не успел, — и в руки Круглова перешли скрученные в трубочку листки. — <…>

— Ты что! — вдруг застыл Круглов. — Боже мой, откуда ты это взял, Леша? Разве можно так обращаться с документами? — он аккуратно принял «распечатку», с волнением оглядывая ее.
— Мне дали, я и понес. Эти крякозяблики меня читать заставляли, будто я профессор. И еще воспитывали, мол, статьи дурацкие пишу. Дядь Коля, наша «Полундра» по сравнению с их бурдой — это вообще шедевр века!

Фразы беспорядочно сыпались из Лехи на оторопевшего от обилия информации НикНика. Он хотел было спросить племянника о чем-то, но, не вписавшись в ритм повествования, так и замер с посылкой в руках. При дневном свете она казалась бурой и невзрачной, и Леха даже подумал, что зря он ее принял за настоящую газету. Оставив попытки совладать с речью, спецкор перешел к вещественным доказательствам.

— Хорошо хоть Чарли вернули. Про глаз какой-то орали… Значит, эти бумажки я не успел им отдать, — еще раз отчитался он и похлопал себя по карману. — А вот такое видели? — на раскрытой ладони мальчика вырос некрупный камешек голубовато-бирюзового цвета.
— Это — тоже оттуда? Ты с кем-то встречался? — Главный Редактор, еще не пришедший в себя от первой порции вещдоков, никак не мог сфокусироваться на второй.
— Дядь Коль, ну откуда же еще? Говорю же — с печатниками встречался. А вначале — с мужиком в латах. Еще там кино на стенке показывали. Я им «Ведомости», а они мне кино…

«Ведомости»… Знакомое слово, спрятанное внутри этих листов цвета бурой муки, вывело Круглова из оцепенения. Он аккуратно раскатал брошюрку, почти не сомневаясь в том, что сейчас увидит.

Все было на месте. И знаменитая запятая после заголовка. И большое, больше чем требуется, расстояние от слов до знаков препинания. И еле заметная глазу, нарушенная горизонталь строки.
И разные по толщине буквы, которым то мало, то много места на полосе. Точки-запятые словно отмагнитились от текста и сдвинулись в сторону, что придавало странице трогательно-аляповатый вид.

В современной типографике, живущей по строгим редакторским канонам, пробел почитается за знак препинания. Верстальщик обязан залатать дыры в строке набора. А тут — повсюду обнаруживались зазоры между словами. Разные по длине, они свидетельствовали о ручном способе печати с резных литер. На месте букв, а особенно точек, просматривались характерные ямки-углубления, вроде тех, которые бывают на листках, снятых с каретки печатной машинки. Тем удивительнее все это выглядело сейчас.

Такие же страницы сходили с печатного стана в те времена, когда Гуттенберг еще не был вытеснен офсетом. Все равно как держать в руке теплую свечу, зажженную в позапозапрошлом веке, и чувствовать, что горячий воск обжигает твои пальцы.

Круглов уловил еще одну мысль-птицу. Она была связана с тем же сном наяву. Несомненно, события этого необычного дня очень подходят к этой странной, перекошенной, как игрушечный макет, улице. И мостовая, и фонари, и три дома — словно повязаны друг с другом каким-то секретным обещанием, — и одновременно имеют прямое отношение к этим листкам.

Лихо отмотав лет двадцать назад, память вынесла нашего героя в читалку Ленинской библиотеки, где точно такая книжка-малышка «в осьмушку печатного листа» и с жирной запятой после заголовка лежала перед студентом Колей Кругловым, прибывшим в столицу нашей Родины город Москву «писать курсовик».

Единственное отличие — та подшивка состояла из однородных листов и была с явными следами времени на серовато-песочных страницах, а эта — новенькая, хрустящая, с фактурными, словно выбитыми, буковками, «кусающими» бумагу, — выглядела так, будто ее только что вынули из-под пресса. Она пахла типографией и пачкалась.

Не знаем, как сейчас, но когда-то вход под величественные своды знаменитого книгохранилища был открыт не каждому. Первое препятствие, с которым столкнулся молодой историк, помешанный на Петровской эпохе, выросло незамедлительно. Пожилой вахтер в форменной фуражке вскочил и, словно регулировщик на перекрестке, показал ему жестом на бюро пропусков.
А там: извините, ничем не можем вам помочь. Студент? Студентов не пускаем. Почему? Потому что без высшего образования. Почему не положено? Молодой человек, это же главная библиотека страны! Исключения? Бывают, но не в вашем случае. Всего доброго, юноша. Ждем вас через четыре с половиной года.

Тут Круглов, с его, в общем-то, безобидным темпераментом, впервые проявил несвойственную ему настойчивость и не ушел.
«Студентик. Хочешь получить временный читательский билет? — посочувствовала ему тетя из окошка, — неси справку». — «Какую?» — «О том, что нужных тебе материалов нет ни в одной другой библиотеке». — «А где же можно получить такую справку, что интересующей тебя книги нет ни в одной библиотеке?»
Тетя пожала плечами.

И здесь произошло настоящее чудо. От лестницы, прямо навстречу Коле, ковылял старенький профессор, который вел у них в институте спецкурс с каким-то забубенным названием типа исторического транскрибирования.
Представьте, по стечению обстоятельств в это самое время он работал в Ленинке над очередной научной статьей. При виде Коли профессор несказанно удивился: «Что вы тут делаете, юноша?» — «Собираю материалы для курсовика». — «А тема какая?» — «Реформа русского алфавита».

— Да зачем тебе в Ленинку, студент? То, что тебе нужно, есть в любом учебнике по истории! — протирая пальцами огромные очки с увеличительными стеклами, зазаикался его коллега по судьбе, с утра маринующийся в предбаннике легендарной библиотеки.
Коля повернулся к профессору и с отчаянием в голосе, запинаясь и краснея, изложил как на духу свое горе. Все, чего он хотел, — это увидеть собственными глазами два выпуска — самый первый экземпляр «Ведомостей» в старом, дореформенном исполнении, и другой, первый, экземпляр, уже в новом, послереформенном облике. И не копии — оригиналы. Почему? Потому что значение имеет все: «ощупь» бумаги, размер листа, размах разворота, способ печати, убористость букв, выпуклости и впадины, оставшиеся после падения пресса, — все, что может приблизить его к картинке «Петровы печатники стоят над своим творением».

Как ни странно, профессор не рассмеялся, не покачал головой, и чудаком его не назвал, а, напротив, одобрил услышанное. «Знаете, Николай, — пробуйте. Неизвестное об известном. А вдруг…»
И, опершись о трость, добавил специально для Маргинала в очках: «Некоторые „знатоки” утверждают, что совершенно все равно, из какого материала сделан инструмент; его звучание, как они полагают, определяется идейным содержанием музыкального произведения. Так вот. Это самая нелепая ошибка, самая нелепая из возможных».

Эта невольная (а может, и вольная) поддержка, особенно «А вдруг…», которое профессор обронил про его изыскания, — так воодушевили Колю; за плечами как будто расправились крылья, и, несмотря на жуткий мороз, остаток дня и весь вечер молодой Круглов, нарезая круги и подпрыгивая, чтобы окончательно не превратиться в сосульку, взахлеб рассказывал о своих раскопках, а профессор слушал его и, разметая тростью снежную пыль, все повторял: «Ничего нельзя брать на веру. История, если и учит, то только одному — правильно ошибаться».

По совету профессора он смотался в Ушинку, где ему выдали бумажку о том, что интересующая его книга в означенных фондах не числится.
Вахтер, удостоверившись, что оригинал в виде живого Коли совпадает с его копией на временном пропуске, отправил свой перст в сторону главной лестницы. Так наш герой был допущен в святая святых.

Невозможно описать, с каким трепетом он поднимался по этой лестнице, где до него ходили люди, о которых он привык думать как о легендах.

В столицу Коля приехал всего на месяц. Была холодная-холодная зима, такая холодная, что передвигался он по улицам исключительно бегом, дабы окончательно не промерзнуть. Кроме того, из-за безденежья приходилось идти на всевозможные ухищрения, чтобы поддержать себя в плане пропитания. Каждый день был на счету.
С трепетом протянув заполненный формуляр в окно выдачи книг и смутившись от безупречного взгляда библиотекарши в фиолетовых нарукавниках, он не сразу услышал обращенные к нему слова: «Заказ из дальнего хранилища, ждите до вторника». А сегодня какой день? Сегодня четверг. Вот что значит «не везет».

Зато в читальном зале оказалось много шкафов со словарями на полках. Вы, конечно же, знаете, какое это наслаждение — бескорыстно читать словари: какие глубины смысла, ассоциативные цепочки, прообразы и внезапные идеи рождаются при скольжении по столбцам и строчкам. Словарные статьи чаще маломерки, и одна тут же отсылает к другой, а другая к следующей, и ты бредешь по этому лабиринту, не зная, куда выйдешь и где остановишься, что где нарастет. А исхоженные по разным направлениям книги, с карандашными пометками на полях, с загнутыми ушками страниц, выносят тебя все к новым и новым слоям, судьбам, понятиям.

Тишина, какая бывает только в высоких залах, чуть сонный запах книгохранилища, низкий глубокий свет — все это осталось в активе его памяти. Молчаливый рай книг имел для него, почти мальчишки, поистине магическую притягательную силу. Он был зачарован, он наслаждался.

Как только сероватые, подернутые временем листы легли на стол, первое, что он сделал, — устроился поудобнее, открыл свою зеленую тетрадку и приготовился огласить вопросы, которые перешли к нему от его институтских учителей. Но где-то что-то перещелкнуло. Глухие голоса с этих страниц заговорили о чем-то совсем другом…

Месяц пролетел быстро, и каждый день Коля сдавал в окошко свежезаполненные формуляры. Чтобы разгадать очередной ребус, ему требовалось получить на руки новый фрагмент, а тот выводил его на следующий, и конца-края этому плутанию, казалось, не было.
Старый профессор, чем-то неуловимым смахивающий на соборного органиста, принимал живое участие в его работе. Но не так заурядно, как некоторые учителя частенько участвуют в работе своих учеников. Он ни на что не наталкивал, ни к чему не подводил, — просто искренне интересовался тем, чем занимается Коля. И слушал.
Иногда они начинали пререкаться, и профессор сердито стучал тростью и отсчитывал вслух такты, что увеличивало его сходство с музыкантом. Когда Коля придумал этот образ (старого органиста), то ради игры начал ловить музыкальные «отпечатки» в манерах, в одежде, в речи профессора. Например, тот прочил ему карьеру ученого, а Круглов скромно откликался: «Вы же меня совсем не знаете», и в ответ раздавалось: «Хороший мастер по звуку флейты может угадать, из чего она сделана».

Бывало, профессор на целый день откладывал свою статью, подсаживался к Коле, и очередная порция подшивок разыгрывалась в четыре руки. Вроде бы как Коля работает, а профессор ему ассистирует.
Если опять прибегнуть к музыкальным фигурам, то получалось, что Коля исполнял партию первой скрипки, а профессор — второй, изредка переходя на альт.
У него Круглов, кстати, научился интересному способу возражать.
Если профессор с чем-то был не согласен, он не противоречил, а «осведомлялся». Его вопросы не походили на те, которые обычно задают учителя в школе (когда сам вопрос уже является половиной ответа). Профессор обращал Колю к истокам его собственной, Колиной, мысли. Он стучал себя по лбу (мол, ищи ответ в себе самом). Проверь свою версию на зубок, на бросок, на стычку с другими. Переверни, перекрась, охлади. Ничего нельзя брать на веру.
Бородатая школьная формула «Знающий спрашивает незнающего» отдыхала за невостребованностью. И это тоже было маленьким чудом.

Спустя много лет Николай Николаевич оценит такт и терпение этого тихого человека, следы которого давно затерялись в его жизни.
Задним числом он понял и то, что сильно отошел в сторону от своих первоначальных задумок во многом благодаря тому, что научился у своего зимнего учителя задаванию вопросов.

В таком возрасте увлечение становится не частью жизни, а самой жизнью. Так случилось и с Кругловым.
Как известно, он занимался Петровской эпохой, в частности, реформой алфавита, проведенной 38-летним монархом в 1710 году.
Гениальная идея, гениальный результат. Коля оказался прав: достаточно положить рядышком два экземпляра тех же «Ведомостей», один в старом начертании, а второй в новом — и все говорило за себя. Рационально, мощно, зримо.

За одну только замену «цифирных букв» на арабские значки Петру Алексеевичу уже можно ставить памятник. А за то, что с момента принятия новой азбуки отечественное книгопечатание лихо понеслось в тройке с бубенцами по широкой дороге народного просвещения — монолитную колонну на площади Истории.

Молодой Круглов искренне восхищался Петром и его блестящей реформой. Поражала Колю и та беззаветная самоотдача, с которой монарх относился ко всему, за что брался. Знал, из чего построен дом, разбирался в компасах, мог засадить в пушку снаряд, умел копать, строгать, устроился подмастерьем, чтобы изучать тонкости корабельного дела.

Мы никогда не узнаем, как все было на самом деле. Судьба уже давно отпустила Петра в историю, он упрямо идет по ней вперед, полы его камзола развеваются на ветру.
Точно известно одно: эскизы новой азбуки были готовы в январе 1707 года, словолитцы Печатного двора расписались за этот заказ 18 мая того же года, после чего Петр провел пару показательных корректур и подписал эталонную азбуку, а заодно преподнес современникам и потомкам урок правки. История эта стала знаменитой.

Так закрепостил или раскрепостил монарх наборный шрифт?
Вот отсюда и берет начало юношеская гипотеза нашего героя, а тема реформы иссякает, и на сцену выходит человек, «которого не учел Петр» (о нем и хотел Главный Редактор сказать Лехе перед его высадкой в кафе, но тот нетерпеливо прервал дядю коронной фразой «Лекции потом», — а зря).

— Алле. Тук-тук. Дядя Коля. Вы где? — прорезался рядом звонкий голос. Когда кто-то «засыпает», зависает в полете мыслей, говорят «Алле», но Леха еще постучал по плечу дяди, потому что его задумчивость была очень глубокой.
— Леша. Знаешь что, а пошли скорее, — Николай Николаевич приобнял племянника за плечи и повел прочь от кафе. Чарли в отличие от Лехи пребывал в таком необычном состоянии, что даже не повел носом, когда под арку дома-императора поднырнул гибкий силуэт.
Вдогонку нашей троице летел осенний ветер, и вздрагивающие тени фонарей скользили по каменным плиткам мостовой… Ненастный день потух, а «настный» вечер, наоборот, загорался.