Диалог ГГР и Сашеньки о том, кто изображен на портрете.
АА вспоминает историю своей дальней родственницы, историю этого портрета.
ГГР узнает о настоящей причине их расставания с Сашенькой в студенческие годы.
АА показывает Круглову дневники, записи, семейные предания.
Легенда о мятежном печатнике.
ГГР не скрывает своих чувств по отношению к Александре Александровне, видит в их встрече какое-то предзнаменование.
«Сегодня у меня дежавю. Старею, что ли?» — усмехнулся про себя ГГР. В комнату вошла Александра Александровна с подносом и чайным сервизом, поставила его на стол. — С кого это писали? — он поднес миниатюру поближе к лицу хозяйки, как будто она могла не знать, что на ней изображено. — Ах, вон в чем дело… А то я прямо перепугалась. Меня чуть не каждый, кто видит этот медальон, о нем спрашивает. По семейному преданию, это портрет моей пра-пра-… в общем, очень дальней бабки, чуть ли не современницы Петра. Это эмаль на серебре, восемнадцатый век. Скорее всего, ростовские мастера делали. — Похожа на тебя. Такая же красивая, — Круглов бережно поставил миниатюру на место. — Будет тебе так беспардонно льстить. Я обычная, — улыбнулась Александра: хоть и лесть, а приятно. — Скажи лучше, как твоя «петромания» поживает? — и она широким жестом пригласила за стол, чтобы как-то скрыть смущение. — Продолжаю болеть. И сейчас, кажется, обострение, грозящее перейти в хронику. Саша, а что за предание семейное? Можешь рассказать? — Конечно. У меня сохранилась даже его запись. — Неужели есть реальный документ? — оживился ГГР. — Сохранился список времен моей прабабки, это где-то конец XIX века. Пока эта запись передавалась с рук на руки, бумага, конечно, ветшала, текст переписывался, видимо, что-то добавлялось, менялось, что-то, вероятно, утрачено. Кое-что я в архивах нашла. История поразительная, жаль, романиста нет. — И давно у тебя эта красавица? — кивнул на портрет ГГР. — Этот портрет всегда хранился в нашей семье. Лет десять назад, после смерти сначала бабушки, а потом и мамы, он переехал ко мне. Вкратце так. Семья этой красавицы, — Александра Александровна кивнула на портрет, — попала в немилость. Отец ее — книжник и печатник — был обвинен в государственной измене, им пришлось бежать… Речь идет аж о начале XVIII века. В нее был влюблен гвардейский офицер, уже и свадьба была назначена. Но даже жених ничего не знал о побеге — так все спешно произошло. Гвардеец вышел в отставку, искал ее, не нашел. Короче говоря, там дальше какая-то темная драма. Но, «что характерно», как говорят в таких случаях, гвардеец — тоже мой пра-пра… — Это как же? — Незадолго до его смерти является к нему молодой мужчина, очень похожий на него, — понятно, что это был его сын. Свою мать он сразу узнал на этом портрете. Ее уже не было на свете, а она завещала сыну найти отца. Вот он и нашел. — Надо же, какая любовь… — В общем, так портрет и передавался по эстафете поколений — вместе с этим преданием. Сколько тут правды, сколько «литературы» — теперь уже никто не скажет, но, видишь: предание живет, и оно само — наше семейное достояние. Вот только на мне, скорее всего, эстафета прервется — передать некому… — Александра Александровна замолчала, глядя в окно. — Ну, давай чай пить, что ли? — А портрет-то как явился? — спросил ГГР, принимая от нее чашки. — Эту миниатюру гвардеец заказал — уже на склоне лет — какому-то то ли переучившемуся иконописцу, то ли крепостному художнику, и тот писал не с натуры, а с его слов. Кстати, существуют какие-то глухие свидетельства, что он что-то коллекционировал, в том числе драгоценные камни, картины первых светских художников, сам составлял карты — то есть по тем временам был довольно просвещенный человек, с интересами, так сказать. Гвардейцы же много чем могли заниматься. Организация горной промышленности тоже была в их ведении, и он, видимо, из таких. Петровская кузница кадров — его гвардейские полки. Круглову давно уже не сиделось, он даже не заметил, как встал, и теперь, слушая, вышагивал из угла в угол. — Занятно, занятно… Ты даже представить себе не можешь, насколько то, что ты рассказываешь, мне сейчас впору, важно, необходимо. Вот уж никак не мог предположить, что у тебя в роду был опальный печатник. Ты знаешь, Саша, во всем, что происходит у меня в последние два дня, — а особенно теперь, после нашей с тобой неожиданной встречи, — я чувствую какую-то чудовищной силы «воронку вероятностности». Или, как это у них, у умников, называется… флуктуации, что ли, на грани мистики, черт бы ее побрал. Никогда не относился ко всей этой чертовщине всерьез, ну тут что-то совсем иное — что-то такое, что пока никакому объяснению не поддается. Но оно же — вот, оно же происходит! И я чувствую, я уверен: в нем нельзя не участвовать, что бы об этом ни думалось. Круглов уже почти бегал по комнате. Сашенька, слушая, сама заразилась его волнением, подалась вперед в своем кресле — глаза распахнуты, лицо разрумянилось. «Господи, как хороша — глаз не оторвать!», — ахнул про себя Круглов. Но быстро справился с собой: — Врочем, лекции потом, как говорит мой племяш. А сейчас вот что. Можешь поподробнее об этом печатнике?
Эту главу готовили:
Степан Пусякин: редактор газеты «Колибри»
Светлана Калабухова: редактор газеты «Школьная жизнь»
Круглов отдавал себе отчет, что его интересовало то, чего, скорее всего, Сашенька знать никак не могла. В таких деталях история семьи, конечно, не могла сохраниться, — просто некому еще было тогда ее фиксировать, да и никакой «культуры дневников» не было, тем более среди простолюдинов. — Н-не уверена, то ли это, что тебе нужно, — Александра Александровна подошла к книжному шкафу, раздвинула книги, просунула руку в открывшееся углубление и вытащила тетрадь в потертой зеленоватой обложке. — Держи, — подала она конспект Круглову. — Здесь собраны выписки из подлинных документов, ну и кое-какие собственные заметки. Как чувствовала, что когда-нибудь пригодятся. Он принял от нее тетрадь и задержал в руках ее руки. — Можно спрошу, Саша? (Она смутилась, но рук не отняла.) — Скажи, почему ты тогда пропала? — Я же тебе писала. — Как писала? Когда? — поразился ГГР и почувствовал, что внутри него открывается точка отчаяния. — Тогда же и писала. А разве ты не получил мое письмо? — она осторожно высвободила руки и вернулась к своему креслу, но не села, а осталась стоять, опершись о спинку, вполоборота к Круглову. Лица ее он не мог видеть. — Какое письмо? — Я оставила тебе большое письмо. Потом от тебя пришел ответ, вернее, не от тебя, а от Кати Примели, она извинялась, объясняла, что ты очень занят и не можешь сейчас заниматься ничем «дополнительно». Дальше я узнала, что ты женился. Потом пришло известие, что у тебя родился сын… Круглов нахмурился, подошел к окну, положил руки в карманы и уставился на стену дома напротив. Саша молчала. Наконец он заговорил, продолжая смотреть на стену: — Я искал тебя, нет, не искал — рыскал, обошел и обзвонил всех знакомых, ездил даже в пионерлагерь, думал, ты летом там будешь! Сначала чуть не каждый день приходил на наше место в парке, помнишь? Хотел институт бросить, потом взял «академку» — и в армию, чтобы не сойти с катушек. Какое письмо, Саша?
«Эх, Катя, Катя… И тут ты по моей жизни проехалась», — подумал ГГР о бывшей жене.
Зазвонил телефон: — Пап, а как ты думаешь, нашей гостье хризантемы понравятся? — Какие хризантемы? Какой гостье? — Как «какой»? Ты забыл, что дома нас ждут? Я вот прохожу мимо цветочного ларька. Может, купить хризантемы-то? Все-таки барышня. — Да не знаю я… Ну, купи. Как у вас дела? Связь с Лехой есть? — Ща проверим. Скоро перезвоню…
Сашенька из деликатности вышла, и ГГР, пользуясь тем, что остался один, почти упал на диван, уронил голову на спинку и прикрыл глаза. Под веками закружился калейдоскоп: лица мальчишек (как там Леха?), застывший Чарли (что же все-таки у него в голове?), мокрый асфальт, дома и фигуры прохожих, огромные глаза Сашеньки (этого не может быть, так не бывает). В ушах сквозь звуки улицы, доносившиеся из открытой форточки, тоже билась какофония из голосов, телефонных звонков, лязга трамваев… — Может, тебе лучше прилечь? — он не услышал, как Саша подошла и склонилась над ним. — Нет, нет, спасибо, это я так… на минутку расслабился. Впечатлений очень много, — Круглов потер глаза, устроился поудобнее на диване и раскрыл тетрадь. На первой странице знакомым аккуратным почерком было выведено «Карара». — Читай вслух, а я буду комментировать, — попросила его Александра, присев рядом. — А чай наш почти остыл. Подогреть? — Не надо. Будем пить какой есть. «Карара». Звучно. Но русскому слуху чуждо. Странно…
«Легенда о мятежном печатнике» Имя печатника неизвестно, но сохранилось странное прозвище — Карара», — прочитал он, перевернув лист.
— Что-то тюркское, — сразу отозвался в Круглове редактор. — «Кара» — «черный», «дремучий», «опасный», «страшный», — перечислил он все известные ему значения. — Одиозная, однако, фигура — твой пращур. — Я тоже так думала, Коля. Но потом нашла, что в языке сибирских татар слово «кара» означает «чистый», — Александра протянула Круглову чашку с чаем. — Возможно, прозвище произошло от татарского «карар» — «решение», или «кара» — «чернила». Да ты читай дальше.
«Прошлое неотчетливо. Скорее всего, происхождение из духовенства. Дед его был местным священником где-то на северах. Отец унаследовал чин и грамоту, но, как сторонник прежнего чина, после собора 1667 года попал в немилость к никонианцам, скрывался вместе с семьей, потерял в скитаниях жену (возможно, и младших детей), со старшим сыном (нашим героем) нашел приют в каком-то из монастырей. Оба послушничали, не принимая постриг. Отец и монахи воспитали Карару так, что начитанность и ум мальчишки были будто написаны на его лице. Монастырская библиотека была по тем временам просто шикарна, жадному до учения и смышленому мальцу ход туда был всегда открыт — отсюда знание церковно-славянского, греческого и обиходно-русского языков. Знал он довольно и по латыни. Еще, конечно, немного немецкий, — как же в те времена без него, если жаден до знания. Там же, в монастыре, молодой Карара приобрел первые навыки печатного ремесла».
— Не тебе напоминать, что такое петровская церковная реформа. Так вот, монастырь после реформы завел себе печатню как одно из средств самообеспечения и брал «госзаказы», заодно печатая и духовную литературу, — пояснила Сашенька. — Легко допустить, что монашество было в оппозиции к деятельности царя, а тем более после такой реформы, и, скорее всего, симпатизировало кругам, связанным с именем царевича Алексея. — Сомнительно, чтобы они так рисковали. Петровские фискалы тогда были повсюду, — покачал головой ГГР. — Но все может быть…
«Таинство книги запало Караре в душу, как только он научился разбирать грамоту по духовным писаниям. Это было как волшебство: на листе какие-то значки, крючки, закорючки, а складываешь — и видишь, как предает брата Каин, как страдают мученики за веру… Позже, когда Карара вошел в лета, не было вопроса, какому делу служить — конечно, книге. Он жадно постигал не только секреты книгопечатного ремесла, но и силу мысли, заключенную в оттиснутом слове, силу веры, которой были исполнены боговдохновенные книги. Только ему поручали делать самые ценные, самые важные издания — из-под его рук они выходили торжественными и как будто осиянными».
— Про талант его и отношение к ремеслу среди просвещенных современников ходили легенды. Но это позже… — добавила Сашенька. «Через некоторое время Карара покинул монастырь, подался в „новый город”, где никто не знал ни его самого, ни его происхождения и истории. Поступил в артель печатников, быстро приобрел репутацию мастера и книжника. Женился, у него родилась дочь-красавица. Вскоре узнал о смерти отца».
— Как ты все это нарыла? — <….> [Здесь должен быть короткий диалог, из которого должно стать ясно, что Сашенька не только работала в архивах и анализировала семейные реликвии, но и обращалась к юношеским гипотезам ГГРа. Пусякин]
«Отец Карары старообрядцем не был, но Аввакума и его последователей чтил как хранителей „древлего благочестия”. Отца обвинили в измене. Пострадал он после петровского указа, согласно которому исповедники, в нарушение тайны исповеди, должны были доносить о настроениях своей паствы. Отца секли на допросе, потом сослали в Пустозерск („это в Архангельской губернии, там же, где сожгли Аввакума”, — пояснила Сашенька), заточили пожилого человека в земляную тюрьму. Через некоторое время он был подвергнут еще и особой казни: ему вырезали язык и отсекли правую руку, чтобы не мог ни говорить, ни писать. От мучений старик скончался. Люди рассказывали, что держался он бодро, хотя телом был не силен, а в последнее время уже даже немощен. Но сила духа в старце была непоколебимая. Сын же его вырос сильным и могучим, а к тому времени вошел в самый зенит жизни: высок ростом, челом и волосом светел, очи карие, борода коротко стрижена, с проседью; в кости широк, в движениях ловок. Слов даром не ронял, голос имел низкий, звучный, говорил вполголоса, а слышно всем было. Взгляд остер и внимателен; когда смотрел в упор, казалось — видит насквозь».
— Откуда эта внешность? — А ты не помнишь? Это же твои наброски, Коля. — <….> [Здесь они должны поговорить. Пусякин]
«Человеку нечестивому под этим взглядом не по себе становилось. Зато люди добрые и прямые его любили и мнением его дорожили. Так, после смерти отца, оппозиционные настроения печатника приобрели еще и оттенок личной драмы».
— Вот тебе и «окно в Европу». Рубили по живому, — поежился Круглов. — Жестокость Петра, наверное, можно оправдать, как, собственно, и делают его защитники: нового, не сломав старое, не построишь. Только это срабатывает до тех пор, пока поломанное «старое» не обретает личных имен и судеб.
«Его противодействие не носило политического характера, но постепенно сложилось в акт духовного сопротивления. Он размышлял о вере, народе, власти и царствовании, приходил к мыслям о роковых последствиях происходящего для судьбы державы».
— Из чего произросло его противление — мне теперь понятно. Но как же «не носило политического характера», если тоже угодил в изменники? Значит, должен быть какой-то публичный акт «духовного сопротивления», — ГГР пытался наперед смоделировать возможный ход событий, чтобы потом проверить свое «чувство времени и места». Он уже так делал когда-то, когда горячечно писал свои, как ему тогда казалось, бредни об этой эпохе, полной бурь и страстей.
«Среди оппозиционного духовенства было немало мужей мудрых и начитанных, с которым Карара поддерживал связь. Они одобрительно отзывались об образе мыслей нашего печатника, и это вдохновляло его на писание своих „грамот”, обращенных и к современникам, и к потомкам. Соблюдая всяческую конспирацию, он иногда сообщался со своими доверенными из оппозиции, те же использовали его „грамоты” для своих политических целей».
— Есть косвенные свидетельства, что был у него главный труд, который он писал втайне, — завещание потомкам. Пафосом оно напоминало аввакумовские письма, по содержанию — пророчества духовного опыта. Из-за этого завещания… Да ты читай! — заволновалась Александра.
«Печатника выследили, арестовали. На допросе старались вызнать, где это самое завещание и где он спрятал формы, которые тайком готовил, чтобы его напечатать. Секли кнутом с железными крюками, пытали дыбой и «клячем голову вертели» (стягивали голову веревкой). «Надлежало бы еще пытать, но зело изнемог».
— Это выписка из допросного протокола? — Да. —Кто на него донес? — Кто-то из цеховых — то ли из зависти к его авторитету, книжности и талантам, то ли боясь, в случае чего, оказаться в соучастниках измены. А может, из корыстных соображений. — Предали его, значит? — нахмурился ГГР. — И что, так он в пыточной камере и погиб? — На этом история обрывается. Ни разглядеть нельзя, ни посмотреть, как говорилось в летописи. Так я и не узнала, чем все кончилось. Вот так петровские крутые времена замесили мою родословную. Вот теперь и суди, благо или беда эта эпоха для всех нас — и современников, и потомков, — добавила Сашенька, убирая на место заветную тетрадь.
Таинство книги запало Караре в душу, как только он научился разбирать грамоту по духовным писаниям — это было как волшебство
— О масштабе и значении Петра спору нет: фигура грандиозная, время прорвал своими реформами. Ведь куда ни сунься — до сих пор ощущаются следы его реформаторства. Даже алфавитом мы пользуемся, по сути, петровской модификации. Вот только теперь не докажешь, лучше или хуже было бы, пойди Россия иным, не петровским путем. А вдруг где-то в историческом пространстве была вероятность иной судьбы страны, если бы не его произвол… — Что ж ты замолчал? — спросила Сашенька. — Пытаюсь себе же возразить, — встал с места и зашагал по комнате ГГР. И вдруг, пародируя сам себя, снова заговорил. — Круглов, ты выступаешь здесь как обыватель, защищающий свой личный мещанский огород со слониками на полке! История России — это история волевых рывков, непрерывного переиначивания всего жизненного уклада, история мучительных разрывов с прошлым и создания нового строя жизни. Без Петра, ясен пень, не было бы ни нынешней страны, ни той истории, которой, несмотря ни на что, мы гордимся, ни, может быть, даже тебя самого.
Здесь ГГР снова сел в кресло, надел очки и заговорил «первым голосом»: — А от репутации «антихриста» в народе он так и не отмылся. Неспроста же это. В каких-то уголках народной памяти не стираются те обиды. И тут же вскочил: — Это вполне объяснимо: государство насиловало людей ради великих целей. Такой ураган запоминается надолго. Забыл: лес рубят — щепки летят? И сразу же сел: — Триста лет! Екатерине давно простили Пугачева, Николаю Первому — Пушкина и Лермонтова, к Александрам тоже без претензий… А тут — никак… — Я милого узнаю по походке, а Колю Круглова по полету, — Саша, смеясь, любовалась этим усатым солидным мужчиной, в нем так легко угадывался тот прежний еще почти мальчишка, который вот так же, ничего и никого не замечая вокруг, представлял когда-то «сцены из петровских времен». — Но, кажется, из апологетов Петра ты за это время отдрейфовал к противникам его европеизации… Круглов усмехнулся, протер очки. — Да, прости. Я увлекся. Можно, я сейчас не буду отвечать на твою реплику? «Лекции потом», ладно? Меня гораздо больше занимает этот портрет. Он мне напоминает одну особу, загадка которой сейчас жизненно важна для меня… — Вон даже как. Ты можешь объяснить, что за загадка? — Сашенька, мне сегодня прислали записку, в которой был указан твой адрес. Вот, погляди, — ГГР выбежал в коридор, достал из кармана записку и вернулся в комнату. — Кто-то играет моей судьбой. Ну, считает, что играет. А перед этим в мои руки попала газета «Ведомости», датированная 1703 годом. Как казалось, подлинная, но потом мы обнаружили, что это газета-близнец: очень похожая на оригинал, только в тексте зашифровано послание. Я пока разобрал только одну строку — «ныне очи человека закроются». Подобный шифр мог сделать только печатник. И тут ты рассказываешь мне о своих семейных преданиях, про опального печатника и его послание потомкам. Все один к одному. Нет, ты понимаешь, что происходит? Даже дочка его похожа на девушку, которую мой сын недавно спас. — Действительно, похоже… — Что, что ты говоришь? — Круглов подскочил к ней, впился взглядом в лицо. — Откуда ты знаешь, что похоже? — …на проделки судьбы, — улыбнулась Александра. Но услышанное ее ошеломило. — У него был брат? Еремей? — Вроде был, но… — Что? — По некоторым документам выходит, что он и есть тот предатель. Поэтому в нашем роду его особо не жаловали.
В кармане опять загнусавил мобильник. Николай Николаевич почти моментально ответил на звонок: «Слушаю!». В трубке раздался радостный голос юнкора Звонарева: «Дядя Коля, я улику несу! Жду вас на улице». — Леша, ты в порядке? — громче, чем надо было, отозвался в трубку ГГР. — С тобой все хорошо? — Меня никто не обижал, дядь Коль. А если бы попробовали, я бы им показал хук слева, — заверил Лехин голос. — Проголодался только. — Что, халява не впрок пошла, опять голодный? — Круглов в первый раз за сегодня смеялся. — Дуй ко мне домой. Живо! — скомандовал он, отключил трубку и глубоко вздохнул. Куда теперь? К кафе? Домой? У кафе он сейчас ничем полезен не будет. Конечно, домой. Барышня — вот сейчас главное.
— Совсем ты не изменился, — улыбнулась Сашенька, исподтишка наблюдая за ним. — Только вот усы… — Не нравятся? — Да нет, просто непривычно. Круглов взял руку Сашеньки, склонился над ней и коснулся губами. — Ну, здравствуй же! Они обнялись, как давние друзья — тепло и сердечно…
— Коля, а я могу увидеть ту девушку? — тихо спросила Александра.
Сюжетный план
