Московский
культурологический лицей

Друзик все так же невозможно лилел на законном месте, и в лабиринте его ящиков и ящичков терпеливо дожидались своего часа новые фишки и приколы, пожелания и мнения. Суета в редакции вокруг новенькой между тем улеглась: «красильщики» снова взялись за карандаши, Никита лепил бессмертные мысли в «Книгу афоризмов», Вовка азартно «гуглил» в Интернете, а Маша… Машка вдруг спохватилась: а что это на подоконнике залежалась ее пухлая папка с рисунками?
Вчера вечером на нее вдруг снизошло вдохновение («может, правильнее сказать: «Муза посетила»? — зардевшись, подумала Машуля и тут же хмыкнула про себя: «И как это она меня дома застала!») Впрочем, как бы ни называлось ее вчерашнее состояние, когда наша художница несколько часов подряд не выпускала из рук карандаш-ластик, делая зарисовки и лихорадочно разбрасывая по комнате скомканные листы (она даже дверь закрыла, чтобы мама не отвлекала), результат был налицо — внушительная стопка эскизов и вполне даже законченных рисунков. Сейчас, когда смех и гомон поутихли, настало самое время явить ее миру.

Маша жаждала признания. А то ведь так незаметно окончишь школу и останешься в памяти народной «той девочкой, которая классно рисовала унитазы» (см. главу «Вынос мозга»). Только при этом не показаться бы Марине воображалой и задавакой: «Не угодно ли взглянуть — у меня тут завалялся десяток гениальных работ…» Как бы этак поненавязчивей обратить внимание команды на плоды вчерашних усилий? Особенные надежды Маня возлагала на Старостина, человека без комплексов и стереотипов, который запросто может на всю редакцию заверещать: «Глядите здесь!» и «Ой, надо же, оказывается наша Маня, как всегда, на высоте!» Но Вовка выдохся на Друзике, временно выпал в осадок и, как назло, шарил по Сети, воткнувшись в монитор: вылавливал автора афоризма о воспитании юных умов.

Тогда Машка оглянулась на старпома — и снова прокол: Вадик уже присоседился к своим подопечным красильщицам и «опекал» двойняшек: сегодня ему удалось рекрутировать на работы ударный девичий батальон. На Едкого и рассчитывать нечего — ему бы только язык почесать. Кати — карандашами да газетами обложились, Ритконосик, похоже, сачканула, Звонарь тоже в «отгулах». Ну что ж… Маня еще немного постояла в обнимку с планшетом посреди редакции:
— А я тут для Спецвыпуска кое-что изобразила, — с видом скромницы промолвила она и тут же поймала на себе Малин взгляд. Как она про него забыла! Маля, добрейшая душа, — вот кто сейчас сделает ей достойный пиар.
— И че молчишь? Давай, показывай! — Никита шустро подскочил, выдернул папку из Машкиных рук, плюхнул ее на стол и потянул за тесемки. — О, народ, да тут картинки. Вован, зацени — твоя ж идея! — «достойный пиар» не заставил себя ждать. Ребята тесным кольцом обступили автора и его, точнее, ее творения.
— Маня, ты рискуешь! — старпом, протолкнувшись к столу, чуть не придавил Вовика. — Скромность — кратчайший путь к неизвестности!

Данька пристроился за плечом Марины. Синяя ленточка уже перекочевала с кармана на непослушный девчачий локон и послушно вплелась в густоту черных Маринкиных волос. Легкий поворот головы — и ленточка коснулась его носа.
Едкий с трудом сдержался, чтобы не чихнуть, и фыркнул прямо как котенок, утонувший мордочкой в блюдце с молоком. Девочка обернулась на странный звук, но Даник с заинтересованным прищуром как ни в чем не бывало разглядывал Машкины рисунки.

— Картинки — это наше все! — Вовка вытянул из-под рук Вадима несколько листов с буквами. Снова в редакции поднялся гомон, все нахваливали Машкины работы, а она, довольная и раскрасневшаяся, с удовольствием давала пояснения.
На всех эскизах был изображен Петр, а на заднем плане — то, что символизировало монаршие преобразования: азбука с собственноручно зачеркнутыми буквами (Ритка стояла в стороне, а зря — тема «Царь-корректор» нашла бы свое продолжение), бояре в европейской одежде, поглаживающие выбритые подбородки, школьный класс с деревянными партами, корабль.

— Здорово! — Марина держала рисунок, где за спиной у царя гордо раздувал паруса трехмачтовый фрегат. Она уже собралась передать картинку дальше… — Ой, погоди-ка…
— Чего годить? Что-то не так? — немного раздраженно отреагировала Маша.
— Ты знаешь, этот корабль лучше чуток переделать, — мягко, чтобы не обидеть Машенцию, обронила новенькая.
— Почему?

… как гордились они, отправляя на полку очередную раскрашенную специальными красками модель, над которой трудились несколько месяцев

— На корме написано «Орел»…
— Конечно, это первый русский военный парусник, я в книжке прочитала.
— Ты права, но только построен он был еще в годы правления Алексея Михайловича. И с помощью европейцев. А вот первым российским кораблем, созданным без участия иностранцев, стала «Гото Предестинация». Петр сам и в проектировании участвовал, и в строительстве, и в спуске на воду. Это — его детище. Ты просто название переделай, бойниц для пушек добавь и окраску смени.
— Так… что-нибудь еще? — в тоне Маши сквозил вызов, но уже с респектом.

— Мне кажется, стеньгу на грот-мачте ты слишком длинную нарисовала, на такую и марсель, и брамсель поместятся, а у «Орла» ни брамселя, ни бом-брамселя не было, только марсель, — Марина виновато погладила подругу по плечу, как бы извиняясь за излишнюю осведомленность. Но если рассудить, она имела полное право на такую терминологическую атаку — после испытания-то Лиловым друзиком! — А еще ни у «Орла», ни у «Предестинации» не было кливеров, на бушприте стояли только прямые паруса.
— А эти что — кривые?
— Эти — треугольные.
— И какая разница? Сегодня одни подняли, завтра другие! — не сдавалась Машка. — Треугольные красивее.
— Ну что ты, там же вооружение совсем другое!
— Какое еще вооружение? Я оружие рисовать вообще не собиралась.
Марина молчала. Немая сцена грозила затянуться. И Машка сама не выдержала:
— Все? Давай уж, добивай!
— Еще флаг.
— Андреевский флаг! Какой же еще?
— У тебя современный Андреевский флаг, а такой появился гораздо позже. На «Орле» его быть не могло.
— Так что же, все неправильно? — остро отточенный карандашик уже вознесся над эскизом: перфекционистка Машка не терпела «абы чего» и «кое-как».
— Ну почему «все»? Петр у тебя классно получился. Хочешь, я тебе книжку принесу, ты посмотришь и еще лучше сделаешь. (Художники — они как дети, похвалишь — горы свернут! — и Маша не надулась, а задумалась.)

Когда-то у Даньки был отец. Он и сейчас есть. Но в воспоминаниях это звучит именно так: «когда-то» и «был».
Так вот, когда-то у Даньки был отец. И вечерами они расстилали на столе старую газету, доставали тюбик с клеем, ножички, иголочки, выпрошенные у мамы нитки № 10, открывали коробку с очередной моделью парусника. И начиналось самое прекрасное время — они собирали модель. Сначала отец поручал ему склеивать только крупные детали, но их не так-то много в коробке. А потом, видя, как ловко и аккуратно работает сын, стал доверять вставлять пинцетом в крошечные отверстия миниатюрные юферсы, нагели, натягивать нитки-леера, плести ванты на специальной пластмассовой гребенке и приклеивать к ним выбленки. Больше всего Даньке нравилось ввертывать пушечки. И хотя в склеенном макете сами пушки были не видны (только стволы торчали из бойниц), но Данька-то знал: они там есть — крошечные, но совсем как настоящие.

А еще они разговаривали. На серьезные мужские темы. И все проблемы решались как-то сами собой. А на кухне то лилась вода, то свистел чайник. Неслись дивные ароматы. И тихо напевала мама. Она всегда пела, когда готовила.
Потом детали аккуратно собирались в коробку; газета, измазанная клеем, отправлялась в мусорку; Данька и папа мыли перед ужином руки. Но до конца они так и не отмывались. Клей еще долго приходилось отдирать от пальцев: Данька орудовал зубами, а папа ножом. Клей тянулся и не хотел отлипать. Зато как гордились они, отправляя на полку очередную раскрашенную специальными красками модель, над которой трудились несколько месяцев.
И это все было по-настоящему!

Но вот отец встал, поцеловал его в макушку, прижал к себе и вышел. И тогда Даня все понял. Оборвалась какая-то самая важная связь в его жизни, и больше к ней нет возврата. Нет возврата…

…Отец не обманул. Они действительно встречались по воскресеньям и однажды даже пытались взяться за очередную модель. Но что-то сломалось и, сломавшись, уже не склеивалось.

Может, потому что не слышалось маминого пения из кухни?
А потом началось лето, и они стали ездить на рыбалку или катались на лодках в городском парке. Иногда папа брал с собой Антошку — семилетнего беззубого сына его новой жены. Данька воспринимал Антона спокойно: для мальчишки папа был «дядя Миша», а для него — папка, батя.
Однажды во время прогулки их застал дождь. Мокрых смеющихся пацанов отец привел в новый дом. Растер Даньку полотенцем, нарядил в свою рубашку, закатав длиннющие рукава, притащил на кухню, где те же процедуры проделывала с Антошкой его мама. Даню невольно кольнуло, что отец невзначай глянул на нее своим особенным, долгим взглядом. Переодетых мальчишек отправили в детскую. Данька огляделся. На письменном столе на старой газете стоял парусник.
— Это мы с папой… с дядь Мишей клеим, — виновато поправился Антошка, почувствовав что-то колюче-враждебное во взгляде сводного брата.

Потом мальчишек позвали обедать; Данька пил чай, ел пирожки, но не ощущал их вкуса. Тетя Таня потрогала его лоб, озабоченно что-то сказала отцу, тот закутал сына в одеяло, отвез на такси домой. Данька, лежа в постели, слышал, как отец прощается в коридоре с мамой.

Выздоравливал Данька долго… И первое, что он сделал, когда ему разрешили вставать, — достал огромный мусорный пакет, оставшийся от ремонта, смахнул с полки все модели, предварительно пообломав им мачты, и выбросил в мусоропровод.
Мама, конечно, заметила, что полки опустели. Вечером, думая, что сын спит, звонила отцу, что-то тревожно говорила в трубку, прикрывая ее рукой.
Тогда-то и появилась на сердце ледяная корка. От такого панциря была польза: пропали слезы, раньше подступавшие к глазам при мыслях об отце. Отец как бы продолжал приходить по воскресеньям, они бы по-прежнему ходили в парк и в кино. Но что-то еще раз сломалось.
С этого момента и укоренились слова прошедшего времени: «когда-то» и «был». Теперь все свои проблемы Данька решал сам.

Про паруса он не то чтобы позабыл — запретил себе вспоминать. И никто в «Полундре» не знал, что Даня разбирается в них не хуже бывалого моряка. Морские словечки-выкрутасы, гуляющие по редакции, его не задевали — в «Полундре» их употребляли как-то «понарошку»: «Даст мама леером по корме», «Иди ты левым галсом».

А у него с отцом все было по-настоящему. И новенькая теперь напомнила об этом. Тем больнее, что она ему нравилась, эта поэтесса. Поистине: самые глубокие раны наносят нам люди, к которым мы неравнодушны…
Данька шел домой, а ледышка в сердце, казалось, наморозила ему и руки, и ноги. Он свернул в рощицу, чтобы побыть в одиночестве, добрел до дальней скамейки, сел и и задумался. На щеках начали выступать предательские слезинки, как вдруг на мальчика накатило осознание: отец «был», «когда-то». Вместо боли установилась пустота. Как шок после сильного удара. Всё это «было», «когда-то». А сейчас этого уже не вернуть. И плакать ему больше не хотелось.