Глобус лежал в углу. А может, и стоял. Это был питерский двор-колодец, в котором нет ни дверей, нет выхода, нет входа. Лишь много запыленных окон в старых деревянных рамах, в которых синей бельмастой медузой плавает небо. Это окна шестикомнатных квартир с трехметровыми потолками, кривыми драконоподобными трещинами на настоящей лепнине, вязаными скатертями на столах красного дерева.

В колодце валялись фантики и обертки от сгнивших тысячу лет назад конфет, картонные коробки, грязь и тонны информации. Парочка кошачьих, собачьих (как знать, может, и человечьих) скелетов с оскаленными в смертельной немой… красоте, челюстями. Там пахло голубиным пометом, дождем и испражнениями и неразбавленными концентрированными мыслями.

Все старались закрыть окна, выходящие в колодец. Кто Кутузовским оком прилепил кусок фанеры, кто повесил шторку в горошек, найденную на антресолях, которую купила прабабушка в тринадцатом году на барахолке. Из одного окна даже выпячивается звонкий веселый бок пузатого самовара, зеленого от дождя и времени. Еще из какого-то смотрит благородная седая шевелюра портрета в натуральную величину чьего-то деда — полкового командира. Масляная краска довольно бездарного портрета медленно слезала струпьями с дождем, но за черепаховой структурой еще можно угадать профиль анаконды — дедушки.

Лишь за досками на пыльном голубинои — томящем чердаке через дыры в проштукатуренных досках (отодранных от каких-то неведомых стен) можно было лицезреть его во всех достоверных подробностях. Я высунулась из оглохшего окна чердака (вспорох голубиных крыльев, несколько лениво бороздящих ватный воздух тяжелых перьев). В самом углу колодца был глобус. Кем-то брошенный, старинный, желтый и потрескавшийся, с ярко виднеющимися очертаниями африканского континента покрытый густой шапкой голубиного помета.

— Нюхай воздух, нюхай — приказала я сама себе. И запахло человеческими запертыми здесь мыслями.

Я придумала себе ребенка, который живет здесь, на этом самом чердаке, среди пропыленного хлама и выброшенных ненужных вещей. Он ест голубей сырыми или жарит на старой газовой плите, пьет, лакая из лужи, протекающую через дыры в крыше дождевую воду, зимой греется возле выброшенной печки — буржуйки, скармливая ей деревянный и тряпочный намеренно забытый хлам. Живет среди старых вещей, которые вспыхивают на закате, залитые золотой солнечной кровью. Его самого, наверное, забыли во времена революции, а может, и раньше. Он сидел и плакал, когда его мать уводили красные или белые, когда их кошка сорвалась и упала в колодец, заполненный информацией, когда скоро там-же оказалась безжалостно вырванная с мясом эпоха.

Заедьте когда-нибудь в Питер посмотреть не чудеса Кунсткамеры, не напыщенных бело-золотых монументальных, еще дозванивающихся до нашего времени звуками мазурки самовлюбленных дворцов. А что-то другое. Придите в Русский Музей и посетите зал икон, которые все обычно пробегают, чтобы успеть до закрытия к Рокотову, Куинджи и Передвижникам, таким знакомым, таким старым для нашего восприятия. Загляните в эти яростно — умиленные лица с растрескавшимися щеками и одинаковыми выражениями, найдите икону с красной колесницей в красном круге, мчащуюся к красным мыслям в красный рассвет. Там — что? Свой мир, свое чудо, свой ужас? Постойте и подумайте. Чудо, которое вы не узнаете. Но может, почувствуете?

Или — на крыши. На старые, переполненные информацией о чужой радости и чужих страданиях, крыши. И загляните (зажав нос) в колодец. Не в тот самый, в любой. Их же много. Сколько по Питеру колодцев, столько и детей, потерянных на чердаках, детей, не стареющих с двадцатых, с тридцатых. Детей, ставших воспоминанием места. Или информацией, растворенной в воздухе.

Может, увидите глобус.

А может, и нет.