Она в чуть потрескавшейся красной обложке. Вид, как будто у старого, запекшегося от времени, кракелюрного лака. С желтыми страницами, похожими на мембраны осеннего листа. Мама давно откладывала мне ее, но нашлась она вчера, и, надо сказать, совершенно неожиданно. Она на меня упала сверху, сверзнувшись с самой вершины полки. Я, дико устав от третьего тома «Войны и мира», была готова схватиться за любую тростинку. Села здесь — же на ковре по-турецки, глубоко вздохнула и приготовилась… войти в новый мир.

Это было красиво. И правильно. И добро. (Причем, с ударением на первую «о»). Думаю, такую книгу надо читать летом. Выйдешь на улицу, прослушаешь жужжание осы, и сразу же о нем читаешь, можно закладывать страницы откусанными травинками или смотреть сквозь них на массы зеленой листвы. Ну, или на облака. Или — зимой. Думаю, зимой даже больше правильно, так-как сама книга станет для тебя чем-то вроде глотка того самого животворного вина. Здесь — все запахи, все звуки, все шелесты крон, все звончания и лепеты травинок, гроза и утренняя роса. Попробуйте прочитать вслух одно из описаний. Первые десять-двадцать страниц. И вы уже словно глотнули лета. Лежишь и думаешь, что в ушах зудят пчелы вместе с гранеными накатами «in un’altra vita», где-то в пятке притаился запах бродящего винограда, под закрытыми веками плещутся океаны неведомых небесный крон.

Просматривая старые фотографии, мне вдруг захотелось сыграть что-нибудь. Ну, или набросать акварелью рисунок. Про солнце, лето и мысли, парящие в воздухе. И я вспомнила про Томск. Это было, кажется, недавно — ровно семь месяцев назад. И, вместе с тем, произошло столько событий.

Попытаюсь описать. Начну, пожалуй, с той фотографии, где можно не разглядеть кошку. Она пряталась от моей камеры под кирпичную стену, стоящую на бетонных блоках. На каждом кирпиче оттеснено тавро — метка того завода, который его выпустил. Это фотография сделана на странной улице. Она уходит вниз почти вертикально: спускаться — одно удовольствие, но вот попробуйте подняться. Засохшие размывы между ними напоминают поймы пересохших рек где-нибудь на севере… Конго. Дома старые, деревянного зодчества, подслеповато щурящиеся заложенными подушками первыми этажами. Здесь парочка храмов, одна старая полузапущенная подсобка к церкви, откуда мерцает второй купол. Католический костел, их духовое училище, местная святыня, украшенная сотнями красно-белых ленточек и ноготками, как в день мертвых где-нибудь в Бразилии. Из колонки течет чистейшая ледяная вода, в садах рядом с вишней мирно процветает сакура.

Или с той фотографии, где изображено много домиков, налепленных друг на друга, с мерцающими бельевыми веревками и окнами, весело и эклектично блестящих под солнцем, а над ними — купола стройной белостенной церквушки. Это район запущенности. Здесь вы можете видеть дом, у которого нет стены, и на втором этаже ветерок ласково треплет одуванчики, растущий на старинной люстре; стоит посреди огорода резной деревянный стул, на нем старушечка, опираясь на палку, щурится от солнца, смотрит куда-то в прошлое. Двое забытых.

Или вспомним о том, как непрошенная мисс корова паслась рядом с Белой церковью (запах ладана, чуть плавленого солнца, новые своды со старыми коричневыми иконами угодников в тяжелых позолоченных окладах, залитые пылью и солнечным янтарем из-за витражей). И она, словно не знает, что здесь святое место, пасется, жует солнечные одуванчики и смотрит на безоблачное небо. Почему ее не прогонят? Кто знает, может, это реинкорнация какого-нибудь святого, решившего приглядеть за своим творением? Прогоните, еще обидится. Там неподалеку есть длинная синяя лестница к реке, брызгами чернил расцветает рядом синяк (медуница, но в народе «синяк»), заболоченные берега Томи дышат спокойным духом закипающей на медленной весне зелени берез. А вечером за городом, по северной трассе, где в ложбинах у дорог еще спрятались ото дня и жизни пласты неохотно тающего снежного настила, курятся испуганно торфяники над ядовито-зеленым воспаленно-староверческим закатом.

Пройдитесь ночью по улице Ленина, нюхните аромат нарождающегося лета, пахнущего клейкими липами. Попытаетесь сфотографировать движущийся поток машин: он расплывется в единую бисерную нить огоньков. Можно просто подойти и приложить руки и какому-нибудь зданию с кирпичами, нагретыми за ночь. Скажите кирпичу что — нибудь интересное. Здесь, серди холодных неживых огней он, должно быть, заждался теплых слов. Извинимтесь, что уходите. А потом придите снова его навестить через двенадцать часов. В полдень.

Теперь сверните направо (не удивляйтесь плоским светофорам, их после этого установят и в Новосибирске) и идите к острогу. Не забудьте — здесь Ночь музеев. Они открыты ночью всего раз в году. Сегодня. На площади танцы (сюда ведет та улица, где я фотографировала кошку), сквозь отесанные бревна острога смотрит луна. Играют вальс, «Смуглянку», военные песни. Дедушка в лихо сдвинутой на затылок кепке выдает на аккордеоне вначале танцевальную мелодию вроде вальса, потом переходит в бравурный марш. Глаза залихватски поблескивают, на морщинистых щеках — молодецкий задор. зрители становятся в пары и начинают неумело кружиться на месте. Потом дедушку-аккордеониста уводят продолжать банкет, его место занимают певцы стиле «песни и пляски». В военной форме, с пылающими от молодости щеками они поют «Синий платочек», «Здесь птицы не поют…», потом еще какие-то песни. Здесь же на площади перед колокольней продают сладкую выпечку, посыпушки с мукой, сахарную вату, блескучие гелиевые шарики, которые малыши обязательно отпускают, плачут, уговаривая родителей купить вторые, а шарики, получившие нежданно-негаданно юрьев день, устремляются в небо города. Заряженное электричеством и мыслями.

На колокольне дикий ветер рвет волосы, к тому-же ощутимо качает. От этого чувствуешь себя дозорным, обходящим свой пост. Далеко раскинулись поля огней, мерцают вдалеке улицы, проспекты, заводы, все устремляется в какую-то непонятную точку на горизонте и исчезает.

Спускаешься, а внизу, в трестах метрах от «смуглянки» играет этно-ансамбль. Играют просто — за чьим-то гаражом. Вьются даже не на асфальте — на голой земле — провода усилителей звука, два кривых клена выполняют роль держателей вывески, на земле горят факелы, плещутся по заграффитированным кирпичным стенам огненные блики, раскиданы по асфальту шкуры, стилизованные под оленей, тигров, медведей, национальные эмблемы. Среди мотков аппаратуры, грубой арматуры и всего прочего появляются на свет божий зеленые резные листья слишком узнаваемого растения… Но главное — это музыка. Она вопяще — хрипящая, она национально непонятная, она вселяет ужас и наслаждение. Первобытная, кривобоко сросшаяся, представляешь, будто плывешь под водой посреди горной реки, вокруг сосны, весна и снежные хребты, на десятки километров вокруг — никого.

С утра — на набережную. Сидишь на плитах, поросших (стечение обстоятельств или… судьба?) редким одуванчиком, кидаешь гальку в воду, солнце плавится рассветом там, вдалеке, и волны приносят запах торфа, болот, студеной реки, цветения, перемешанного с оранжевым варевом. Послушайте Daughter — Сandles. У меня томская набережная ассоциируется с ней. Не забываешь в полдень прийти к своему зданию, шепнуть ему еще что-нибудь напоследок, а потом уезжаешь.

Р.S. Будите в Томске, на самом въезде включите на плеере в машине «Маскарад» Хачатуряна. Музыка будет греметь и неистовствовать, вы будете пропускать светофоры, голуби будут вспархивать в такт этим звеняще-ликующим, рассыпающим брызги нотам, можно просигналить на перекрестке, встать в тихом месте, выйти из машины, включив музыку на самую громкость. И закружиться на асфальте. Или хотя-бы просто посмотреть в небо. Туда будут уноситься аккорды, мысли. В чистое лазурное облачное небо.

Открыть справку по теме    

Закрыть справку по теме    

Ну, а может, глянем на этих голубей, которые на солнечной обочине странного Белого Озера устроили себе ресторан? (Правда, скорее, швецкий стол), расселись на траве, деловито едят кукурузу и зеленый горошек, беседуют на вечные темы (по - голубиному, конечно), ревниво отгоняют воробьев, пасущихся вокруг да около в смутной надежде ухватить хоть кусочек.