Выдавал он себя за персидский — гордый и чуть погрызенный молью, временем, пылью. Он стал частью моего детства. Как и портрет старого Хемингуэя (напечатанный на листке картона, черно-белый и ребристый, удивленно глядящий на меня в комнату, которого я называла по невыговариванию слогов просто: Хи). Как же здорово было в пять лет топать по ковру в снегу. Можно было в него завертываться и представлять, что я лежу, как мишка-топотун, в своей зимней берлоге, а сверху пригоршнями сыпет сладкий снежок. За этим ковром я спрятала свой рисунок розы. Во втором классе он мне казался чуть ли не лучше Микеланджеловской Сикстинской капеллы, а отодвинула ковер сейчас — пришлось порядочно посмеяться. И над собой и над тем, что с моим мировосприятием сотворило время.

Вообще, я дико любила рассматривать картины. Я еще не ходила, когда мама подносила меня к развешенным на стенах репродукциям (бумага и цветной принтер, А4). И рассказывала про каждую картину что-нибудь интересное-интересное. Помню Врубелевского «Демона», мама сочиняла сказку про лазуриты и малахиты у его ног, про то, как он грустит, подобно героям эллинских баллад. Про Кавказ и Лермонтова, про высокие-высокие горы. Царевна-Лебедь с ее таинственной грустью, с ее косой, замотанной в тончайшие шелка, пирующим замком вдалеке.

Помню портрет какого-то важного господина в нарядной форме, сидящего на лошади. Лошадь была как живая, ликующая и лоснящаяся шкура, бешено-косящие глаза, струйки пара из ноздрей. Это не были мирные послушные лошадки из детской книжки с рисунками. Поэтому, наверное, мне захотелось иметь лошадь. Я уже придумала пристройку к балкону (на восьмом этаже!), где она у меня будет ночевать. Днем я буду на ней скакать, кормить ее буду только отборным овсом и конфетами. Потом начались какие-то другие дела, идея завести лошадь смирно забылась. Иногда, правда, снится мне что-то про скачки или полет. Не помню точно. Все-таки при чем тут ковер?!

Может, быть, потом станет ясно. Сама я не знаю точно. Вчера в холодной машине, наблюдая за тем, как большая собака, похожая на немецкую овчарку, но бездомная, с заиндевелыми, будто сединой, усами и бородой, с виляющим хвостом ест хлебные корки, я рисовала на стекле. Среди измороженных узоров встала, разливаясь кипяченым молоком, рыжая зорька. Потом уже и колесо солнца пережигало стволы опаленных сосен. Что-то такое настоящее, почти священное было в этом. Вначале вытапливала себе окошко, чтобы глянуть на улицу, потом решила — можно же порисовать, ногтем проводила тонкие линии, затем перекрывала «лессировкой» — надавливала на «теневых» участках большой палец, изморозь так и застывала. Что рисовала? Конечно, портреты. Старушка с морщинистым лицом уставилась куда-то курносым профилем, господин из чиновничьих досадливо поправлял криво сидящий на тощих плечах китель, на лице — забавная смесь гордого смущения и напыщенного страха. Кто-то вроде Робина Гуда с пытливо-лисьим взглядом — я мигом сообразила создать из этого Трехликого Януса. Услышала в голове отрывок из Avec que la Marmotte… Вспомнила, как писала, слушая этот средневековый трек несколько раз за час, книгу.

Размышления в горшочке… То-есть их не много и не мало — а как раз столько, сколько надо. В самый раз для горшочка. Достаешь его из русской гудящей печи (надоедливый сверчок аж прищелкивает, точно от предвкушения), лопаются березовые поленья. И смотришь — ну как, готово?! Наверное, готово. Запах от размышлений теплый и сытный, молочно-пряный. Как раз такой, какой и должен быть.

А причем тут ковер? Это же символ. Предзнаменование чего-то, привидевшегося за пеленой рассвета.

Открыть справку по теме    

Закрыть справку по теме    

Машина трогается, солнце ускользает в зеркале заднего вида, успеваю заснять свои художества. Трасса не оледенела, просто сотни голубей месят воздух крыльями на зернокомбинате. Деревня со смешным названием «Масляха», где всегда продают рыбу и мед. В какую бы погоду не едешь, всегда в Масляхе — копченые хвосты рыбин и застывающий белесый мед.