Упала перезрелая ранетка на ковер из осенних листьев — и это знак! Это он хочет с тобой поговорить. Подойди и обними березу. Ничего, что старая и гудящая, что мокрая или корявая — прижмись к ней щекой, ощути ее грубую вылепленную самой природой пульсирующую живую теплоту — это ты с ним, с духом слился в едином рукопожатии. Это он с тобой говорит, это он говорит твоими мыслями.

Почему я пишу об этом тридцать первого октября?! Хочу передать своему знакомому Духу привет. Он не злой, но и не слишком благосклонный, немного своенравный, мудрый и грустный, может, правда и веселиться. Думаю, я ему нравлюсь, еще с тех пор как трехлетним карапузом рвала листики черемухи бабушке на засолку и пускала кузнечиков плавать в большом тазу с чистой колодезной водой. Эта история посвящена ему, моему Духу.

Его зовут Чингис. Я плыву на пароме по большим свинцово-кипящим волнам, жду не дождусь, когда войду в заметенный осенью, шепчущий, знакомый до каждой песчинки, до каждой травинки двор, протанцую по крапиве до бани, тряхну ранетку и упаду в траву, буду долго следить за тем, как по простуженному небу, закутавшись в пуховые тучевые шали, бегут попутчики-облака. Там, думаю, на старом пне, куда я летом обожаю выставлять букеты полевых цветов в трехлитровых банках (на них слетаются все окрестные шмели и бабочки, и начинается веселый гомонящий перезвон жужжаний), будет сидеть, улыбаясь нам, Дух.

Старые ранетки беспорядочно насыпались на крышу летней кухни, одряхлевший плющ кипит в безветрии усталыми мясистыми ржавыми листьями, на тазах с колодезной водой сверкающая корка льда, по траве пробежал на самых цыпочках иней.

Я убегу в огород с фотоаппаратом, где уже давно ничего не выращиваем, только осока до небес и крапива выше моего роста, стану снимать облака и траву, побуревшую от дождей, ухмыльнусь старому моховому забору, послушаю биение сердца земли, уткнувшись ухом в самую траву.

В лесу царит своя нескончаемая магия перемен — ветер сшибает с берез кружащиеся, как обрывки летней паутины, листья; с генеральской выправкой спряталась под мохом переросшая корявая лисичка, мир колышется и уходит куда-то вдаль, вместе с белым туманным паром, под полог елей и сосен. Здоровенный сероухий заяц сидит на пригорке, чешет задней лапой левое ухо и несколько не боится людей. Потом, правда, словно одумывается и прыскает прочь, только рябые щучьи хвощи качаются. На дороге листья с грохотом прощального оркестра устроили белый танец, взмывают в небо и медленно оседают на мокрую щебенку под аккомпанемент грустного дождя.

Зато на следующий день Чингис дарит брызги солнца и сумасшедший ветер, пылающую платиной листву, бесконечную пустыню зеленых вод Оби, уходящую куда-то вдаль, свистящие аккорды в духе, фортиссимо невообразимых красок, грусть и радость.

Когда уезжаешь, за частоколом елей в пучине собственных огней медленно утопает солнце, по динамику (радио не ловит) пятый раз играет один и тот же трек (Ludwig van Beethoven: Fur Elise), но ты смотришь в окно и слушаешь его, в каждом порыве берез Чингис шепчет — до новых встреч…