Фонтаны

О, фонтаны! Поистине, Петергоф — русский Версаль. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, в ушах стоит их шум, аперед глазами возникают струи кристально чистой искрящиеся и переливающийся на солнце воды, возносятся к небу, к полотнучистой лазури, а затем низвергаются вниз, падают, окружая себя сонмом брызг, оседающих на листьях растений, гравий дорожки, коже и одежде. Ионы водыпрозрачной завесой дрожат в воздухе, свежее марево прохлады, касается тебя, обволакивает, и ты окунаешься в струю в нежное облако в сконденсированную дымкуводы. Хочется превратится в одно единственное дыхание. И ты вдыхаешь полнойгрудью, дыша всеми клеточками организма, всеми фибрами души, пропитываешь себякаждой толикой этого чуда. Как будто стоишь перед водопадом. А в ушах — тотшум, сладостный шум, ощущение чего-то живого, дикого, сильного, прекрасного.

Римский фонтан, «Солнце». Свежесть и благодатная прохлада, успокаивающая и настраивающая на мирный ладсозидания, размышления, творения, игры воображения и полета вдохновения, слушать шум каскадов падающей воды.

Обитатели Петергофа

Утки, покачиваясь на волнующейсязеркальной воде фонтанов, ныряют, расправляют крылья, окатывая друг другасонмом сверкающих брызг, гогочут радостно, наслаждаются солнечным деньком, прохладной водой; а затем, вволю наплававшись и подустав, вскарабкиваются набортик фонтана, перепончатыми лапами потешно чешут спину, расправляют крылья, позволяя каплям воды стекать с водонепроницаемых перьев, потягиваются, каккоты, и прячут под крылья клювы, лишь сквозь неплотное оперение блестятглаза-бусинки, безбоязненно созерцая туристов, немного ошалелых от бурныхвпечатлений и щелкающих фотоаппаратами. Утки привыкли к людям, как к старымвязам или гравию дорожки и не обращают на них никакого внимания. Те, что понаглее, наоборот, настырнопокачиваются на бортике, грозя со всплеском брызг свалиться в фонтан, тыкаютсяклювами в руки, выпрашивая чего-нибудь вкусненького.

На полянах, в тени старых вязови кленов вы можете встретить осторожных ворон, бродящих туда-сюда по газону. Неподходите слишком близко: они испугаются вас, могут улететь. Вороны — самыеосторожные птицы. Черные, как ночь; серые, когда они поворачивают голову, их клюв, по которому пробегает солнечныйблик, и сразу же исчезает в его темных глубинах нацелен на вас, как остриешпаги, глаза блестят, черные, как безлунная ночь, опасные, непредсказуемые, мистические. Хоть вы и не уверены вамкажется, что ворона смотрит прямо на вас. Не просто на вас — вам в лицо, всамые глаза, вам кажется, что она заглядывает в вашу душу. А потом неприятноеощущение рассеивается и кто-то, беспокойливо озираясь, и стараясь, пусть дажеподсознательно, не смотреть в сторону вороны, спешит пройти дальше и забыть обэтом взгляде немигающих осторожных глаз. Кто-то, но не я. Меня они заинтересовали. Недаром же моей любимой птицейявляется именно ворона. Только вот черная, как ночь, а не серая, как сумрак. Яподхожу поближе, («по газонам не ходить!» написано на трех языках, но я угломзрения вижу, что смотрителей парка рядом нет, значит, предписание можно смелонарушать), осторожно ступаю, смотрю на ворон не отрываясь. Мне ужасноинтересно, что за тайну таят в себе эти загадочные птицы. Я вынимаю из пакеталепешку, разламываю ее на несколько частей. Ворона внимательно наблюдает завсеми моими манипуляциями, очевидно, она понимает, что я заинтересована ей, ине может понять, чего я от нее хочу. Лепешка вкусная, ломается с хрустом, бабушкина. Я осторожно, стараясь не испугать ворону, бросаю ей кусочек. Онаотходит, косится на меня своим черным немигающим глазом, затем на лепешку снова на меня. Я отрываювторой кусочек, бросаю его в другом направлении. Нет, не бросаю, а осторожнокладу на траву — сейчас важно ее не напугать. Ворона подходит к первомукусочку. Она не отрывает от меня взгляда, и в ее глазах сквозит мудрость, загадка. Ворона берет лепешку, долгонюхает ее сладковатый масляный запах, после чего осторожно вертит клювом, помогая себе тонкими когтями-пальцами, и лишь затем приступает к трапезе. Покаона ест, проглатывая маленькие кусочки лепешки, она внимательно следит за мнойглазами, не оставляя без внимания ни малейшего моего движения, пусть дажеподсознательного, которое можно расценить, как агрессию по отношению к ней, яне шевелю ним рукой ни ногой, я лишь смотрю на нее, завороженная страннымсозданием. Пока она ест, я хочу запечатлеть в своей памяти каждое ее движение, каждый осторожный взгляд, ее повадки, ее сокрытую ото всех где-то в глубинеэтого серого с черным тела, душу.

Она ест лепешку, затем улетает. Несколько взмахов черных блестящих крыльев, блики в которых тонут, как внепроницаемой темной жидкости, вспыхивают лишь искорки солнечного света, и онауже скрылась из виду. Я крошу лепешку для ее собратьев, ходящих и наблюдающихза нашим молчаливым диалогом человека и птицы, двух совершенно разных, новсе-же нашедших общий язык существ, издалека. Отхожу подальше (вон за поворотомдорожки за спинами японских туристок с тяжелыми навороченными Canonами в цветастых майках маячитсине-зеленый костюм бульдогоподобного охранника), но не перестаю наблюдать заворонами.

Я думаю, кто такие вороны и чтоони делают здесь, в Петергофе. И ко мнеприходит одна навязчивая идея: вороны — это призраки — души некогда бродивших поэтим самым аллеям людей, людей, построивших, придумавших, воплотивших в жизньвсе эти идеи, людей Петербурга. Может быть, сейчас из-за кустов выйдет душапридворной дамы или Анны Павловны Романовой, или даже самой Екатерины II, а может и Петра I, наблюдающих за людьми, идущими по тем — жетропинкам, которыми в свое время ходили они, а такой-же знойный летний день, как и 200 лет назад. Они присматривают за своими владениями, за местами, где провелитак много времени, за местами, которые еще их помнят…

В любом случае, у меня вороны НЕвызывают неприязни и желания поплеватьсячерез плечо. Ворона — загадочная птица, дух, скорее волнующий, вызывающийинтерес и ощущение прикосновения кчему-то тайному, сокрытому, загадочному. Вороны.

Голуби же сизыми очертаниямиесть то там, то тут, эфемерными призраками взлетают ввысь, в лазурь небес. Помню, как сейчас: слепящее солнце, море зелени и охваченные золотистым ореоломв кружевах солнечного света взмывают в небо голуби, шелест их крыльев, трепетный и нежный, как оригами, что-то есть такое сокровенное, необъяснимое вэтом стремительном взлете. Голуби растворяются в мельтешении белого, серого изолотистого, они словно охвачены солнечным пламенем, и на фоне мерцающейбушующей вдалеке зелени, они выглядят посланниками небес. Есть в этом что-тобожественное, неведомое, прекрасное, отдающее каким-то ощущением старины, такойдревний что, не понят следов, библейский, словом. И вот, следя за полетомголубей, невольно вспоминается голубь с оливковой ветвью в лапках, как символсуши на горе Арарат, как символ мира.

Белки, словно метеоры из пламении камня, вспышкой меди проносились под самым носом, и, не успеешь оглянуться, рыжая шубка уже мелькает у подножия стволов тех сосен. Еще мгновенье и — белкастремительно забирается по стволу ипропадает в шумящей благородной листвой кроне дуба… Если вы внимательносмотрите на простую лужайку, в окружении нескольких цветущих кустов и увидитевсполох огня, медно-рыжего огонька, метнувшегося по зеленой траве к кустам, можете не сомневаться: это была белка. Хотя в Петергофе маленькие грызуны дажене думают прятаться: прикормленные добросердечными туристами, белки осмелели итеперь нахально восседают на задних лапках посреди дороги, смело взираячеловеку в лицо яркими глазками-бусинками, и, в стиле неробких венецианскихнищих, выпрашивает еду. В киосках туттак и называется сие блюдо: орешки для белочек. Им, кстати, нравится фундук иарахис, особое предпочтение отдают кедровым орешкам. Но некоторые туристы судовольствием скармливают белкам и оставшиеся бургеры и бутерброды. Белкиневероятно прожорливы и совершенно всеядны. Однако, вот проблема — привередливы. Но если вы понравились белочке: будьте уверены, просто так она васне отпустит. Будет возникать вспышкой рыжего меха перед вами на дорожке и, вперив в вас «преданные» глазки-бусинки, будет выпрашивать сотую горстьорехов.

Финскийзалив.

Я увидела его впервые в жизни сверанды Монплезира, где белые колонны, соленый ветер, пахнущий морем и егобезбрежный простор. Увидела и запомнила. И так оно запало в душу, что дажесейчас я чувствую то же самое, слышу плеск волн и ощущаю прикосновения ветра, треплющего волосы, на своих щеках…

Впервые я увидела море — далекуюполоску ультрамарина и стали, зиждущуюся где-то на горизонте с одного измостов, перекинутых над Большим Каналом, напротив Большого Каскада. Онопоблескивало, искрилось где-то на горизонте, каменный пирс, скудная зелень, флаги, хлопающие как птицы крыльями, словно поющие свою резкую, отрывистуюпесню, песню ветра, простора, свободы, песнь моря. Как дикие чайки в полете, отрывающиеся от воды, флаги, ветер, запах моря. Впервые для меня открылся целыймир, мир холодного северного моря. Мне казалось, оно дышит, и в суровых порывахледяного ветра, в криках чаек, в трепетании флагов чувствуется его душа — душахолодного севера.

Я кинулась к воде, по замшелым, опутанным высохшими обрывками водорослей и пахнущих тиной камням, в нос бил тотсамый яростный запах соли и водорослей, к которым примешивался запах свежеговетра. Облака на горизонте, шепот волн, рычащая и несущаяся в сонме брызг ибелой пены Комета, хлопанье на ветру треугольных флагов и отчаянные крики чаек…В тот момент я жила морем. Лишь им одним! Его дикостью, необузданностью, первозданностью: настоящим морем!

Сразу перед глазами предстаюткартины из воображения о том, как ходил здесь смотрел на море Петр I, обдумывая, как же емупрорубить окно в Европу, а где-то дальше на севере, глядел, обдумывая вопросымироздания, сам Михайло Ломоносов. Ну, путь там — Северный Ледовитый, а тут –Балтика, но что-то есть в этих просторах соленой воды. Что-то напоминающее мневикингов, древних славян, крутые берега норвежских фьордов. Я еще не виделаЧерного моря тогда, но инстинктивно уже понимала, что оно совершенно другое, черное море — море юга, теплое, полное загадок и тайн, непонятное, море Кавказа. Грузии Турции. Это на черном море был Пушкин в ссылке и путешествовал сбабушкой Лермонтов; это черное море помнит предания старухи Изергиль, сказания, которые нашептали ей седые вершины в жаркие южные ночи…

А Северное море — оно совершеннодругое. Оно суровое, громадное, грандиозное, холодное, не простое, и поведаетвам оно не сказания, но мифы о диких варварских племенах, селившихся во фьордахи на ладьях бороздивших его волны. Оно море Севера, холода, отчужденности, моренастоящей русской натуры, море полное мудрости и силы. Не доброй и не злой, нодышащей, сверкающей на солнце и притаившейся в глубине, могучей силы.

Таким оно предстало предо мнойвпервые. Первозданным. А вот когда я увидела море с террасы Монплезира.

Монплезир.

Монплезир… mon pleasure, мое удовольствие сфранцузского. Далеко не каждый человек, когда-либо посещающий Петергоф, бываетв Монплезире. Все обычно поражены великолепием дворцов и фонтанов, оставляя этонебольшое здание на берегу Финского залива без внимания. А зря!

Представьте себе загородный дом. Простой такой загородный дом, скромный и прямо-таки пуританский. Представьтесебе, что вы — владелец этого дома. И одновременно — император России. Сразууслужливое воображение рисует однообразные замки, залы, наполненные мерцаньемсвечей, картины голландцев XVIIIвека в тяжеленных рамах на стенах, блеск позолоты и зеркал, коридоры, тяжелыебархатные портьеры, паркет, сводчатые анфилады, террасы, придворных в парче ибриллиантах, золотой трон. Правильно, я угадала? А вот и нет! Монплезир — совершенно другой. И Петр Iне особенно жаловал все прикрасы дворцовой жизни галантного века.

Прикажите вашему воображениюприостановиться и послушайте, что я вам скажу. Петр I был, разумеется, человеком непростым снелегким и властным характером, и душою истинного реформатора, однако оченьлюбил простоту и натуральность в предметах, окружающих его, в делах и в мыслях. Помните из курса школьной истории Великое Посольство?! Если помните, можетесами рассказать историю о том, как один российский молодой моряк пару днейтрудился на голландских верфях, стараясь набраться мастерства у лучшихплотников — кораблестроителей Европы, а потом выяснилось, что это царь России… Петр I не любил праздность и роскошь, он жилСеверным морем, его холодными ветрами, и кораблями, бороздящими просторыБалтики.

И вот Монплезир — это то место, где он мог отдохнуть и наедине с природой своего любимого сурового моря думатьо государственных делах, принимать министров и послов и находиться в совершенноприятной для себя обстановке. Я запомнила этот дом — загородную резиденцию какдом, залитый солнечным светом. Этот свет, чисто-белый и морской лился из оконкосыми лучами, создавая дрожащее марево ощущения близкого моря вместе спереливающимися портьерами из полупрозрачного газа, (колыхаемые ветром, онитанцевали в лучах слепящего солнца, словно охваченные белым пламенем) здесь всепронизано дыханием моря, суровостью этой стихии, одновременно — его дыханием, шумом ветра. На произведениях кисти голландских мастеров танцевали блики, настенные фрески и скульптуры, паркет: все здесь лучи солнца мягко окутывалисвоим белым сиянием свежести, холодного ветра, дыханием моря.

Галерея с картинами, трепещущимигазовыми шторами и открытыми окнами, обеденный зал с большим столом, на которомтак и лежат в блеске бликов стекла и хрусталя серебряные приборы на белойскатерти с чуть пожелтевшими кружевами по краям, словно только вчератрапезничал тут царь, с метафорой ракушки — утро на восходе, вечер — на закате, рисунки очеловеченных ветров на потолке, кухня, спальня, рабочий кабинет…

Какое, это, однако, интересное чувство: хотьсамыми кончиками пальцев, но прикасаться к живой истории!

Ах, да! Совсем забыла сказатьпро Шутихи! Шутихи — фонтаны (станешь на нужный камешек — и в вас ударит струя воды!) то место, где неутихает смех и детские голоса. Всегда есть желающие испытать себя и походить пошутихе. Правда вот окатит ли она вас водой, или нет — вот вопрос. Но, немногиевыходят в буквальном смысле «сухими» из этой воды! Петр I (шутихи, как дорожка, которую заливаетструями воды в 13.00,15.00 и 18.00 и другие фонтаны-обманки — его задумка),оказывается, отличался отменным чувством юмора! Я немного походила по шутихе, но облить она меня не облила. Зато под другими фонтанами подобного планапришлось мне получить сою порцию водных струй.

Когда мы уже уходили изПетергофа, было уже поздно и внезапно, все фонтаны выключились. Пропал тотвеселые шепот струй и шум воды, лишь с каким-то грустным плеском выливалась изорта тритона оставшаяся вода, рябь бежала по медленно успокаивающейся воде, даводяная дымка медленно оседала на гравий дорожки и траву. Фонтаны, блестящие влучах заходящего солнца стали какими-то странными и потерянными, навеялиощущение легкой грусти. Как выяснилось, они не работали после закрытияПетергофа!