Серые сумерки медленно сползали на улице города со стен многоэтажек. Холодный, промозглый ветер пронизывал меня до костей, даже сквозь теплый пуховик. Размытые тени прохожих бесшумно проплывали по мокрому асфальту. Я спешила домой, пробегая по пятнам света тусклых фонарей. На одном из таких пятен я заметила что-то черное. Это черное оказалось худющей вороной. Все в ее позе было неестественно. Она распласталась в слякотной грязи, вытянув крыло под странным углом. Ее тело содрогалось от каждого порыва ветра. На снежном месиве рядом с ней алели темные капельки крови.

Моё сердце сжалось от жалости, хотя я и не питаю теплых чувств к этим птицам. Пересилив брезгливость, я осторожно приблизилась к ней. В моей голове начался тягостный поиск решения, промелькнула мысль о том, что ближайшая ветклиника уже закрыта, да и вряд ли нас с вороной примут.

Потоптавшись пару минут на месте, я решила перетащить бедолагу в менее оживлённое место и подкормить чем-нибудь. Я схватила ее в охапку и продолжила бег по скользким тропам дворов. Но не могла же я принести домой больную и грязную птицу, найденную чуть ли не на помойке. Скрепя сердце я оставила ворону около входной двери моего дома, поближе к теплым водопроводным трубам. Порывшись в сумке, я нашла половинку сдобной булки и, отдав ее страдалице, со скоростью пули унеслась в подъезд.

За ночь я напрочь забыла об этих событиях, но раненая птица напомнила мне о себе, как только я оказалась на улице. Она сидела на том же месте и будто бы смотрела на меня с трагедией во взгляде. При всем желании я не смогла бы пройти мимо.

Моя совесть лживо внушала мне, что теперь я в ответе за пташку, заставляла кормить страдалицу и мазать ей крыло зеленкой, хотя это и стоило мне многих царапин и порванных перчаток. Несмотря на все тяготы жизни моя «питомица» быстро поправлялась и через пару месяцев уже могла перелететь несколько метров, но приручить ее мне так и не удалось: она все так же клевалась и вырывалась из рук.

Как ни странно, я все же привязалась к этому малоприятному существу и продолжала каждый вечер выносить ей что-нибудь вкусненькое. Но сегодня я не могла найти ее, сколько ни искала. Немного загрустив о неожиданном расставании, я побрела по тротуару, куда глаза глядят. Внезапно передо мной предстала жуткая картина: моя ворона с зеленкой на крыле и ещё две такие же добивали голубя. Его немногочисленные перья, ещё не выщипанные хищницами, были покрыты полусвернувшейся кровью, а на груди зияла огромная рана. Острые клювы с бешеной жадностью раздирали его, выдирая куски плоти. Они вырывали друг у друга объедки, борясь за каждый грамм мяса. Они ожесточенно дрались между собой над умирающей жертвой. А я видела, как его глаза медленно стекленели, в них догорал едва ощутимый огонек жизни, маленькой и, возможно, совсем бессмысленной, но все же чем-то ценной для меня. Мне показалось, что в воздухе повис привязчивый, мерзкий запах крови.

Я резко развернулась и быстрыми шагами пошла прочь. Я всегда думала, что жестокость порождает жестокость, и понимала, что увиденное мной — лишь приказ инстинктов. Но зачем? Ведь у этой вороны была еда, причем в избытке. Зачем же убивать и драться со «своими» за жалкие крохи?

Я ломала голову, бесцельно шагая по знакомым до боли улицам, и не могла понять, зачем природа заложила в существах такую жажду крови. А может быть, это правильно и выживание требует ожесточать сердца? Ведь, выбирая между ролью хищника и судьбой жертвы, я скорее всего выберу хищника, как бы отвратительно мне это не было…

Я остановилась и тряхнула головой, пытаясь освободиться от дурных мыслей.

А город вокруг меня был все так же холоден и сер, северный ветер обжигал, проникая под кожу. Тени прохожих безучастно скользили мимо меня, растворяясь в сумерках, и я, боязливо озираясь, побежала домой, чтобы не стать жертвой себе подобных…