Болезнь XXI века
Язык — система динамическая. Находясь в непрерывном процессе обновления лексикона, он реагирует на любые изменения в жизни носителей.

В начале XXI столетия разгоряченная Россия вместе со всем миром кинулась в эпоху социальных сетей. Компьютер и гаджеты поголовно «выкашивают» из нашей жизни книги. Интернет-пространство становится основной платформой общения, поиска и обработки информации. Twitter, Facebook и «ВКонтакте» — утром, днем и вечером. В такой обстановке языки, словно по команде «Старт!», принялись расширяться, впитывать и обмениваться терминами, в короткий срок породив весьма любопытные и в то же время пугающие «непосвященных» обывателей сленги социальных сетей. А те — своего языкового носителя.

Безграмотность и бескультурье последнего — такая же повседневная тема, как коррупция или украинский вопрос. Обыденно? Да. Однако делает ли это проблему менее значимой? Едва ли. Кризис русского языка сравнивают с болезнью. Он чахнет, съеживается, тает на глазах, теряет широту мысли и многогранность оттенков, которым поклонялись классики и литераторы. Каковы же возбудители и симптомы лингвистического недуга?

Социальные сети не вписываются в рамки стандартных средств коммуникации на расстоянии (телефон, телеграф, письма). Режим online фактически создает эффект присутствия, и мы получаем живой диалог с помощью символов на скорости, приближенной к устной речи. Письменно-разговорная форма общения раскрепощает собеседников. Соблюдение орфографического регламента не только не обязанность, но даже излишняя интеллектуальность. Грамматика подстраивается под устную речь, а не наоборот.

Результат — упрощенная вариация русского языка — «олбанский» язык или «йезыг паддонкаф», который дает неограниченное пространство для антиорфографического словотворчества. Единственное правило — пишу как слышу. Культ ошибки — это своеобразный молодежный бунт, вызов надоевшим устоям с педантичной регламентацией. «Оружие» сводится к нескольким приемам:

1) Грамматику — за борт, капитан корабля — фонетика, то есть использование эрративов: низачет, одмин, раскас и проч.

2) Фанатичная безграмотность, т. е. намеренное, если не насильственное над самим собой применение искусственного искажения слов, которое режет слух и в принципе невозможно в устной речи: красавчег, превед, аффтар и проч.

3) Замена «щ» на «сч»: есчо.

4) «Модификация» англоязычных слов: пруфы (доказательства), каменты, авка (аватар), френд и проч.

5) Нецензурная лексика во всевозможных вариациях

6) Сокращение слов по принципу «буквы у нас платные»: норм, ясн, пжлст (пожалуйста), спс (спасибо), и проч.

7) Создание новых междометий для выражения эмоций, одобрения или неодобрения, которые со временем претендуют на звание паразитов: ЛОЛ, кек, хех и проч.

Хаотичная система переросла в четкий алгоритм. Слова, попадая на конвейер орфографического безумия, претерпевают ряд мутаций. В итоге «олбанский йезыг» приобретает собственный лексикон словесных штампов: «Аффтар жжот», «Убейсибяапстену», «няшка» и т. д. В таком деле без орфографической грамотности хотя бы на уровне пятиклассника — никуда. Согласитесь, чтобы «верно» видоизменить слово, нужно иметь представление об изначальном написании. Фактически, мозг проделывает несколько операций, чтобы интерпретировать первоначальное русское слово на «олбанский», а затем при прочтении с «олбанского» на русский, так как ассоциативные связи никто не отменял, а литературная основа так и остается основой.

И все же из-за горизонта появляется небольшое «но». В условиях бешеного темпа жизни общение через социальные сети преобладает над чисто письменным (которое упорно требует грамматической и пунктуационной грамотности). В среднем сегодня люди проводят около 150 минут в социальных сетях. Около 5 миллионов человек пользуются «олбанским» языком регулярно. Поэтому употребление «мутированных» слов со временем перерастает из намеренного в рефлекторное. Образуются новые нейронные связи между образом объекта, о котором мы говорим, и его словесной ассоциацией на «олбанском» языке. Первичная связь с литературным термином за ненадобностью исчезает. Так проявляется следующий симптом — низкая речевая культура.

Еще во второй половине прошлого столетия Бербедова писала: «Сейчас талантливых рассказчиков становится все меньше, поколение, родившееся в этом столетии, будучи само несколько косноязычным, вообще не очень любит слушать ораторов за чайным столом». Любят ли их сейчас? Едва ли. «Падонкоффское» наречие не требует сложных структур, речевых оборотов, смысловой и оттеночной полноты слова. Из средств художественной выразительности похвастаться может лишь парцелляцией, да и то не всегда оправданной. Сетевой язык выигрывает за счет лаконичности, так как двумя ногами крепко стоит на почве сетевого стеба, где комментарии должны быть максимально броскими и остроумными, как рекламный слоган.

Оказавшись настолько удобным в плане эксплуатации, «олбанский» язык покинул виртуальные рамки и триумфально вошел в повседневную жизнь подростков. Тут уже заволновались учителя русского и литературы. Детям писать выпускное сочинение, а они не отличают «не» от «ни», запятую — от тире. В сети акцент на таких «мелочах» не делают (поэтому корифеям мировой литературы, будь они живы, не стоило бы заводить страничку «ВКонтаке», чтобы не наткнуться на собственную цитату, пропущенную через призму убийственного невежества вроде «он не когда ни любил»). Пунктуация канула в небытие, о красоте слова даже заикаться страшно. Речь дерганная, скомканная, без четкой причинно-следственной связи. Удача, если встретишь в предложениях хоть один «несчастный» причастный оборот. А все потому, что не читают. К такому выводу приходят учителя.

Невольно возникают вопросы: будет ли болезнь прогрессировать? Станет ли хронической? М.В. Ломоносов выделял две важнейшие функции языка: общение людей и оформление мыслей. «Олбанский» полностью не охватывает ни одну из них. Камень преткновения — специфика употребления. «Паддонкофские» слова носят оценочный характер. Их вполне хватит для «перевода» описания внешности, качества исполнения работы (по большей части творческой), достаточно посредственного повествования, обобщенной характеристики человека. Углубляться далее, то есть экспериментировать с описаниями природы, обстановки, душевного состояния и прочее, — все равно, что стучать головой об стену. КПД равен нулю. Поэтому «олбанскому» уготована судьба оставаться придатком русского, рядовым жаргонизмом и не ждать повышения до чина суверенного языка.

Однако будет ли справедливо навесить на сетевой сленг ярлычок «Осторожно. Высокий уровень деградации»? Не окисление ли это здравого смысла до стереотипа? «Олбанский» язык, как ни странно, — средство для освобождения от внутренней агрессии. Агрессии против угнетающей системы, агрессии против вековых устоев, агрессии против родительского контроля, агрессии против затягивающей будничности… В общем, против всего, с чем борется юношеский максимализм. То, что раньше реализовывалось с помощью жестоких драк на рок-концертах, массовых забастовок, кайфа от марихуаны и вызывающей одежды, сегодня выливается в обыкновенный «срач» в Интернете. Конечно, все вышеперечисленное не изжило себя, но гораздо удобнее, быстрее и безопаснее после тяжелого рабочего дня просмотреть несколько видеороликов на YouTube, оставить разгромный комментарий, вступить в бурную полемику, получить порцию эндорфина и… успокоиться. Через «олбанский» язык выражается протест против всего, что сковывает в процессе общения.

Что лучше, бунт в «комментах» или бунт на соседней улице? Думаю, ответ напрашивается сам собой. Вопрос лишь в том, какой ценой. Готовы ли мы отдать на растерзание сети речевую культуру подростков?

Корень проблемы не столько в том, что сленг настолько популярен. Ведь у прошлых поколений тоже были свои пережитки молодости. Как им удалось избавиться от «тараканов в голове»? Просто к моменту перехода человека во взрослую жизнь «мейнстримовые атрибуты» превращались в «раздражающие атавизмы». Возможно, чтобы ускорить эту метаморфозу и не затягивать до заветного среднего возраста, нужно создать условия, в которых сленг будет мешать свободной и счастливой жизни. Пока что «олбанский» язык пополняет речевой арсенал всех слоев населения, и не присущ отдельному классу общества. Им владеют и в элитарных, и в низших кругах. Поэтому у молодых людей нет мотивации искоренять его из лексикона, как если бы это требовалось для вертикальной мобильности.

Однако, кроме «падонкаффского» наречия с его явными недостатками, социальные сети принесли еще одно новшество. Они буквально забросили нас в процесс глобализации. Новые контакты, доступ к информации мирового масштаба и из разных уголков Земли стерли национальные границы, и в русский язык хлынул поток иностранных слов: блогер, браузер, мейнстрим, хостинг… Без них трудно представить современную жизнь. В русском языке найти лаконичный аналог пока что проблемно. Попробуйте заставить подростка вместо «блогер» говорить «человек, которые ведет свой канал на YouTube», и вас в лучшем случае забросят в спам. В худшем — помидорами. Россия уже переживала времена повальной моды на французский. Дежавю ли?

Однако, возможно, мы — свидетели эпохального для лингвистики, для всего человечества процесса. Процесса становления абсолютно нового, не имеющего аналогов языка — продукта глобализации. Ведь пользователи одной социальной сети из разных стран вполне понимают друг друга за счет синтеза английских и национальных слов. Конечно, пока что они охватывают узкую сферу общения. Но сколько лет прошло с тех пор, как цивилизация впервые заполнила анкету на MySpace и открыла страничку Facebook? Сравните 17 лет с многовековой историей китайского, испанского, санскрита и прочих языков. Дайте «глобализационному» время и высокоскоростной Интернет и готовьтесь к «дрожжевому» росту сетевого лексикона. Его словари уже открыли страницы буквы А. Для менее «компьютеризированного» поколения они станут «окном» если не в Европу, то хотя бы к умам прогрессивной молодежи: своих детей, внуков.

Таким образом, социальные сети — возбудители болезни, от которой деградирует русский язык. Речевая культура становится примитивнее, лексика — однообразнее. Кажется, что из всего морфологического богатства мы берем лишь жалкие гроши для покупки пресловутых диалогов. О пунктуации принято молчать, как о недостатках коммунизма в годы репрессий. Иссушив наши запасы, виртуальные коммуникации наполняют лексикон россиян собственными неологизмами, что с одной стороны ускоряет процесс интеграции всего мира, а с другой… С другой, наш родной язык, язык, который бережно передавался нам от первых славян, который впитывал черты всех эпох, всех культур, сегодня теряет национальную самобытность. А ведь слово — сильнейшее оружие, которым владеет человек. Так неужели нам суждено остаться беззащитными перед лицом виртуального пространства?