Московский
культурологический лицей

Сижу и злюсь от того, как недооценивают русское кино, какими скверными настоями облепляют, забрасывают луковой шелухой и яблочными очистками, какими страшными словами ругают, как сильно, почти проклинающе не любят, могли бы, в угол наверное поставили. А русское кино в начале девяностых — это как русский фольклор, как речка, поле и лесок, в поле каждый колосок, как тот бесхитростный детский стишок из фильма «Брат 2», и получается, что фильмы простые, до хруста, в хорошем смысле общедоступные — хоть обнимай, ни разу не лёгкие, но запоминающиеся, дескать звёздочки в глазах.

Снимают в обрамлении самых классных обоев — прямо на улице, среди любых тогда творящихся пертурбаций, врезаясь камерами в урбанистически ржавеющие на ветру водосточные трубы, стреляют прямо в развёрнутых жёлтыми лепестками дворах-петелечках и не стесняются говорить слово «дерьмо», расталкивая всех локтями в великом и страшном десятилетии. Целое десятилетие просит героев, а страна не рожает никого. А герой-то должен быть, прийти, закатать манжеты, вспыхнув забористыми руками и склеить лазейку давно сломившейся вафли парадигмы, пока никакой зевака, носящий пружинящую пыль по обнищалому забетонированному городу, не заглянул, как в колодец, в этот зияющий просак и не захотел перестать жить. Жить хотели, не часто признавались, но в душе эту мысль укачивали, вертели на ворчливых каруселях, верили, почти ехали от восторга толкающейся под каблуками перспективы, казалось, дышалось так, что вот ещё немного, и можно будет по нее дотронуться кончиком ногтя, прорвать эту морщинистую молочную пенку, а там дальше по рельсам она безгранична.

Проблему детских домов легко обойти стороной, особенно, когда фуфайку детского интерната, неопрятно сшитого с теплым словом «дом», ты ни разу не примерял. Дети, сцепленные железными прутьями на решетке, не различимы между друг другом, они будто бы на одно лицо: большеглазое, грустное и неизменно просящее какого-то жизненного снисхождения, а у нас для них есть лишь какая-то непричесанная жалость и минутный порыв помощи.

Мне трудно раскусить это всё в полной мере, так же, как не поставить на своей коже тех же рубцов, мне никто не даст просечь жизнь за одного из этих детей, испытав те же чувства, так же посмотреть на мир из жизни, к которой клеится приставка «моно». Меня, к неоправданному счастью, вынесло на противоположный берег, впрочем, как и Елену Погребижскую, но которая окунулась в этот мир, сняв документальную картину «Мама, я убью тебя».

«Души детей?» — кто-то «высокий» недоумевал, задаваясь вопросом, кому нужен внутренний мир детей, списанных, как брак, в Школу-интернат для детей с ограниченными возможностями. В рубеж выхода фильма, всё показанное и затаенное внутри всколыхнуло людей, создало цунами в общественности, и заставило в одну ночь не уснуть, вспоминая Сашку, Леху, Настю, их по-детски желторотые слова и несгибаемую веру в то, что каждый их них станет тем, о ком говорит оператору. На первых минутах блестит чистотой какая-то надежность: всё красиво и отглажено, будто по стрелочкам, убрано и сложено по полочкам, а потом это обрубает директор, кисло скашивая:

«они не такие как мы».

И на этом все мечты о том, что Сашка, Леха и Настя должны быть важными и интересными, врачами, десантниками, дизайнерами, дрессировщиками, оседают под словами директора. Им быть швеями, малярами; «не всем быть писателями и поэтами» — самое жизнеутверждающее заявление, которое, как девиз, звучит в Колычевской Школе-интернате.

Становится между делом страшно, что на тему такого незамеченного зла, безразличности в глазах воспитателей, диагнозах, которые в несколько строк ставят жизнь на другие рельсы, есть что снимать. И что Леха сидит в психушке, что уколы — страшное наказание, что в душах людей тема детских домов стоит за внутренними забором, опоясывающем их душу терновыми ветвями и вокруг есть радость непричастности ко всему этому.

«Надо, чтобы за дверью каждого довольного, счастливого человека стоял кто-нибудь с молоточком и постоянно напоминал бы стуком, что есть несчастные, что как бы он ни был счастлив, жизнь рано или поздно покажет ему свои когти, стрясется беда — болезнь, бедность, потери, и его никто не увидит и не услышит, как теперь он не видит и не слышит других».

Такие фильмы не могут нравиться, не могут не нравиться, у них другая шкала, мерящаяся не парой слов, а эмоциями, моментами, которые рыболовными крючками цепляют за что-то живое, впечатляют, но сыпя не искры в глаза, а приятную задумчивость. Хочется что-то сделать, помочь ближнему, нуждающемуся, последовать за волонтером Машей, пока этот фильм переламывает всё внутри тебя и, собирает кем-то новым, кидая в руки шанс наслаждаться всем тем, что есть в карманах, не жаловаться.

Мне всё труднее говорить, что моя жизнь плоха, скучна, обездвижена самопридуманным параличом. Хочется забрать все эти слова обратно и попросить прощения за то, что жаловался на счастье.

Есть даты, которые объединяют. Есть традиции, которые живут. Дань уважения и памяти отдают в эти светлые майские дни тем, кто сражался, трудился, жил в суровые годы войны. Мы помним о наших дедах, наших прадедах. «Бессмертный полк» снова в строю. Его ряды множатся, по крупицам собирается информация, бережно сохраняются награды, фронтовые письма, стихи, фотографии.

Наши дети, те, кто не знал и не виде войны, чувствуют её так же остро, как и люди старшего поколения. Им не всё равно. Они запускают в небо воздушные шары и маршируют в парадном строю не потому, что их заставляют, а потому что ощущают свою неразрывную связь с Победой. Они ее наследники, ее хранители. С праздником Победы!