Никто не порадует тебя так, как можешь это сделать ты сам. Так давайте создадим новогоднее настроение себе и всему портальному люду. А заодно и поздравим друг друга с праздником. Предлагаю устроить новогодний стихотворный батл о портале, Спецвыпуске, рождестве, новогоднем празднике. Каждый по четверостишию — себе и порталу новогодний подарок
В суете Спецвыпуска, мастер-классов, окончания полугодия в школе мы как-то совсем забыли о традиции праздновать Новый год на Портале. Совсем еще недавно (три года назад) участники Мастер-класса № 9 «Создание произведения» переодевались в карнавальные костюмы, искали в чаще Портала потерявшихся Деда Мороза и Снегурочку (Мастера и Помощника), придумывали розыгрыши, стихотворения, создавали визитки для главных новогодних лиц. Конечно, сейчас мы все в состоянии «абсолютного неимения времени». Но это совсем не значит, что мы должны лишать себя праздника.
Предлагаю устроить на Портале предновогодний стихотворный батл. Уж на пару четверостиший в подарок Порталу и всем, кто с ним связан, мы точно способны. Давайте заглянем в каждую дежурку Портала и расскажем о тех, кто живет в этих дежурках и что делает. Не забудьте переодеться в новогодний костюм!
А начало как раз и было положено в дружном, потрясающе творческом мастер-классе № 9.
Начинаем мы, Летучие.
Домики Сказочник Что за домик на Портале? Он мне что-то незнаком. Ну-ка я сейчас в дежурку Погляжу одним глазком.
(Заглядывает в Дежурку Мастер-класса)
Этот домик интересный, Этот домик не простой. Позвоню-ка я разок, Чей услышу голосок?
(Звонит в колокольчик) (Мастер и Помощник выходят из Дежурки)
Мастер В этом домике своем Мы с Помощником живем, Очень страшен холод нам. Потеряли счет мы дням. В нашем доме печки нет. Держит нас зловредный Дед. До тех пор, пока курсанты, Не пришлют ему ответ. Буду ждать я, что помогут Мне друзья хотя б немного.
Помощник Я надеюсь, что курсанты все задания сдадут, И тогда Мороз Иваныч не задержит меня тут. А сейчас мне в дом пора, подожду в нем до утра.
(Уходят) Сказочник (подходит к другому домику):
Этот домик интересный, Этот домик не простой, Позвоню-ка я разок. Чей услышу голосок?
(Звонит в колокольчик. Из домика выходит …) Продолжим?
А сейчас все, кто готов к батлам, быстренько на дежурку бала (там теперь затишье, никому мешать не будем. Кстати, и про эту Дежурку надо не забыть).
Весь белый свет долго готовился к концу света. Как многие наши ожидания, не сбылось и это.
А вот астрономическое сообщество 20-й школы города Ейска ждало не конца света, а наоборот — начала света. И дождалось…
Юные астрономы нашли более мощное обоснование своего ожидания, чем календарь майя. Ведь общеизвестен факт, что самой длинной ночью в году является ночь с 21 на 22 декабря, когда наступает абстрактная точка зимнего солнцестояния. Начиная с 22 декабря, световой день начинает уже прибывать. Поздравляем всех с началом света. Точнее, с началом ПРИБАВЛЕНИЯ света
Этим летом довелось сплавиться по реке Чусовой. Редко получаешь такое удовольствие, но иногда бывает. На третий день сплава мы остановились в очень дорогом моему сердцу месте, где прошло детство. Там, где когда — то была красивая, заросшая черемуховыми кустами по обоим берегам реки, хлебосольная, трудолюбивая деревня, сейчас осталось 5 жилых домов, несколько полуразрушенных и небольшое кладбище на пригорке. Имен (!) у деревни (как у многих уральских поселений) былодва: официальное, значащееся на карте, — Заречная, другое, любимое нами всеми, ребятней и взрослыми, — Бабенки. Соответственно, себя мы гордо называли бабенцами, и дразнить себя мы не позволяли никому.
Я прошлась по заросшим высокой крапивой улицам, постояла у раскидистой рябины (я ее помнила тоненькой) в палисаднике моего дома (новая хозяйка, дачница, не разрешила мне зайти в дом), перешла бревенчатый мост и поднялась на горку за речкой.
Мне захотелось навестить могилку человека, которого в нашей семье помнят и называли всегда няней. Она никогда не работала в колхозе, как все, не получала зарплаты, у не не было своей семьи. Она нянчилась со своими младшими братьями и сестрами (в семье было десять детей), она водилась с моим отцом, его братом и сестрой. И со многими ребятишками из деревни, которых ей приносили в избу до пяти — семи человек. Она вязала всем нам носки и варежки, и при этом она была совершенно слепой. Переболев в три года оспой (родителям недосуг было везти ее в больницу: то ли сенокос, то ли уборка), она на всю оставшуюся жизнь осталась незрячей. А прожила 74 года. Она узнавала всех по шагам, различала на ощупь крупу, пряла пряжу, мыла с песком пол в избе, самостоятельно ходила в баню (ее переводили лишь через дорогу), стирала свое белье (никому не отдавала), и много другой работы делали ее руки. Пенсия ей была назначена 3 рубля (трудового стажа ведь нет!), потом она получала 8.
В семье моей бабушки она оказалась так. В 1939 году, когда деревянный дом перевезли и перекатали с передней улицы на заднюю (молодые отселялись от родителей), мой дедушка Сережа привел ее с собой (она была ему теткой, сестрой отца). Когда в 41 уходил на войну, сказал жене: «Анисья, если что со мной случится, не выгоняй Анну». Дед погиб в сентябре 1942, а бабушка Анна прожила с нами до 1967 года. Несколько раз за ней приезжала сестра, звала жить к себе, говорила: «Ты почти у чужих людей живешь», но мой отец ее не отпускал, почитая ее как мать.
Добрый от природы нрав, трудолюбие и даже не покорность, а смирение судьбе сделали человека нужным, не обременительны для родных, уважаемым среди людей. Умерла она легко и незаметно. Память о себе оставила добрую и светлую.
Послесловие: мне думается, что этот очерк тоже своего рода «моралите».
Ледоход
Одним из самых ярких воспоминаний моего детства является ледоход на реке Чусовой. Действие сие происходило раз в год, весной, всегда вдруг для людей, хотя все его ждали. Как праздник для всех, ребятни и взрослых, стариков и молодых, уставших от долгой холодной, часто при свете керосиновой лампы вечерках, зимы.
Сначала появлялась вода между льдом и берегом, река разбухала от бегущих в нее ручьев и ручейков. Забереги становились с каждым днем все шире, сам лед темнел, становился рыхлым, в дырочку, ненадежным. Народ ждал, когда «заиграет» Жеребец (так называли расщелину между скалами, в которой был родник); стоило ему хорошо «проснуться» (зашуметь, а он находится напротив деревни), пропитаться водой из лесных оврагов, как наступали те (уже!) минуты, когда вот — вот начнется движение по реке.
Вначале раздавался страшный грохот, затем от реки начинало нести холодом и сыростью. Льдины трещали, ломались, вставали на дыбы, тормозя огромную воду. Она начинала заполонять близлежащие огороды, деревянные постройки, сносила бани, если они были расположены близко у реки, срезая их словно бритвой.
Вырвавшись на простор, льдины плыли спокойно, лишь наталкиваясь друг на друга. Иногда на них проплывали гуси (они тревожно гоготали, а мы ничем им не могли помочь), собаки, помню один раз коз, но чаще проплывал мусор, бревна, остатки строений, сено. Редко, но оказывался на льдине и человек (ушел утром за реку за чем — либо по льду, а в полдень, когда надо было возвращаться, вдруг начиналось движение, и человек оказывался в большой опасности). В таких случаях помогали. Всегда находились смельчаки, которые, столкнув лодку, уворачиваясь от крутящихся льдин, пробирались к человеку.
Если ледоход случался днем, а мы были в школе, то усидеть на уроках мы просто не могли. Стоило кому — то крикнуть: «Река пошла!», как нас всех сметало из школы. Я не помню, но, наверное, учителя бегали вместе снами к реке. было и страшно, и радостно. На берегу были все: старухи, дедушки (бывало, некоторых под руки держали), дети, хозяйки в фартуках, выскочившие от домашних дел ненадолго. Если ехал тракторист, то всегда останавливался, выходил на берег.
Моя память сохранила этот день всегда солнечным и теплым. Всем был праздник. И зиме уж теперь, точно, конец!
ЗЫ: ледоход на Чусовой вживую я не видела уже давно, лет 20 точно. По телефону спросишь у мамы: «Река ушла?», она ответит, что да, лед ушел такого — то числа. В этом году собрались в деревню в середине апреля навестить маму, муж приготовил все рыбацкие причиндалы («Схожу в последний раз в этом году на зимний подледный клев»), загрузил ледобурами своими багажник машины. Когда стали спускаться с крутой горки к деревне, которая вытянулась вдоль реки, стал понятен огорченный возглас: «Порыбачили!» Оставив машину у мамы, пошли фотографировать ледоход. Это был уже второй день освобождения реки ото льда. Вот эти фото. Льдины не такие огромные, как раньше, потому что сейчас в верховьях реки лед взрывают, чтобы не было подтопления.
Домой!
Тюпа (несерьезный, вертлявый), Батя (потому что выглядел солидно), Кубас (больше всех дразнили, прости, Люба), Шеф (собирала всех на собрания), Пистик (обожала зародыши хвоща весной, мы их ели как конфетки), Гитлер (за рано прорезавшиеся усики), соответственно, брат — Гитлер младший, Бешеный (глаза сверкали часто злостью), Серый (потому что Сергей), Кошак старший и Кошак младший. Вот такой школьный народ жил в интернате с вечера воскресенья до послеобеда субботы.
В нашей деревеньке школа была только начальная, малокомплектная, с одной учительницей на всю шумную ораву с первого по третий классы. Как только выучился в ней, так в интернат на всю неделю, за пять километров в село, которое считалось центральной совхозной усадьбой. И ничего! Все привыкли, и родители, и дети. Жить в интернате — это комната на восьмерых, еда в определенное время, колоть дрова и топить печку — голландку, терпеть выходки мальчишек, дразнилки, уроки по очереди (в комнате один стол и несколько стульев). В магазине нас звали «стограммовиками», потому что конфеты покупали по сто граммов (нам на неделю давали рубль, иногда меньше, кому — то совсем ничего); в школе восьмилетней держались особняком (бабенцы!); в клубе без нас не начинали фильм («Включай кино — интернат пришел!»). С одной воспитательницей (доброй и строгой), ночной няней т. Нюрой, поварихой т. Леной мы всего натерпелись. Дома мы были родными, близкими и, а здесь для всех чужими.
И было одно, что нас объединяло таких разных здесь, в интернате, — огромное желание быть дома. Подходила к концу неделя, рублики наши истрачивались, вечером в пятницу связывали в узелок немудреные вещи (называли котомки), чтобы после уроков сразу, не мешкая, идти домой. Обычно плохо переносящие друг друга на неделе девки и парни собирались вместе, ждали всех и …побежали. Осенью шли вдоль реки, (по под — камню, как говорили), зимой по льду, по санной дороге, весной — по скалам, после ледохода вода долго не давала пройти по берегу. Если кто — то из местных ослянских оставлял лодку на берегу неприцепленной, мы садились в нее и переплывали на ту сторону. По левому берегу было идти легче и быстрее. А самое главное — не надо кричать с берега, чтоб нас перевезли, потому что наша деревня находилась на другом берегу.
Ни паводок, ни осенняя распутица не могли нас удержать в интернате. У многих из нас были родственники в Ослянке, они предлагали нам порой остаться, сходить в баньку, переночевать у них. Но не-е-т. Только домой! В Бабенки, к родителям, баушкам и дедушкам. Зимой, в трескучие морозы, иногда занятия в школе отменяли. Очень хорошо! Разворачивались, приходя в интернат, одевали друг друга теплее, завязывали шапки — ушанки, на пальто шаль, которая завязывалась сзади, и домой. Самым трудным было перейти поле на Мысу (ветер, тропку часто переметало), затем, увидев кресты (когда — то было кладбище), бежали быстро, как могли в валенках, и у Парфеного лога нам было уже жарко. В этом месте всегда было тихо, безветренно. Пройдя речной поворот, мы начинали высматривать крыши своих домов. Еще полчаса ходу, и мы дома. Через сутки дорога повторялась, только уже в обратную сторону, и мы так не спешили. Честно сказать, в интернат нас часто родители увозили сами. На тракторе, на лошадях, весной и осенью на лодках.
Однажды, когда Чусовая вот — вот должна была стронуться ледоходом, нам на линейке в школе объявили, что нам запрещается идти домой по реке. Мы по одному заходили в учительскую и расписывались в какой — то книге, что мы не пойдем в свою деревню. Хорошо, с вечера мы спать легли рано, но в пять утра мы были на ногах. Наши детские умишки сообразили, что рано утром река подмерзает, и мы по насту, не проваливаясь в воду, сможем уйти домой. Никакая сила не могла нас здесь удержать, очень хотелось к родителям. Я помню эту дорогу той весной. Я была самой маленькой (меня в школу отдали шести лет) и легко шла по вздувшемуся льду. Река местами была черной, кое — где были промоины, мы их обходили. Кто — то проваливался ногами в воду, но неглубоко, только мочил ноги, но все ждали друг друга и помогали. Шли на расстоянии друг от друга, а не толпой, как обычно. Впереди, проверяя лед, шел Батя с Бешеным. Когда взошли на горку, на так называемый Пятачок — самый конец (или начало, у улицы два конца) деревни, радостно и гордо вздохнули — дома! На другой день — река » пошла». И нам пришлось дома задержаться. Привезли в школу на неделе. Наверное, отцы нас ругали, а мамы плакали, представив, что могло быть с нами на этой весенней реке. Мы об этом мало задумывались.
От жизни в интернате у меня остались две вещи: я люблю работать не одна, а в коллективе. Для меня не было тягостью жить в общаге, когда училась в институте и начинала работать в школе. А второе — я до сих пор скучаю по дому, по родным местам, меня одолевает тоска, когда долго не бываю у мамы. Родители уже давно не живут в Бабенках, переехали. » Дом — это место, где живут родители», — так втолковывал мне отец, которого уже нет в живых. Когда меня спрашивают, куда поедете в отпуск или в праздники, я отвечаю: «Домой».
Одним из самых ярких воспоминаний моего детства является ледоход на реке Чусовой. Действие сие происходило раз в год, весной, всегда вдруг для людей, хотя все его ждали. Как праздник для всех, ребятни и взрослых, стариков и молодых, уставших от долгой холодной, часто при свете керосиновой лампы вечерках, зимы.
Сначала появлялась вода между льдом и берегом, река разбухала от бегущих в нее ручьев и ручейков. Забереги становились с каждым днем все шире, сам лед темнел, становился рыхлым, в дырочку, ненадежным. Народ ждал, когда «заиграет» Жеребец (так называли расщелину между скалами, в которой был родник); стоило ему хорошо «проснуться» (зашуметь, а он находится напротив деревни), пропитаться водой из лесных оврагов, как наступали те (уже! ) минуты, когда вот — вот начнется движение по реке.
Вначале раздавался страшный грохот, затем от реки начинало нести холодом и сыростью. Льдины трещали, ломались, вставали на дыбы, тормозя огромную воду. Она начинала заполонять близлежащие огороды, деревянные постройки, сносила бани, если они были расположены близко у реки, срезая их словно бритвой.
Вырвавшись на простор, льдины плыли спокойно, лишь наталкиваясь друг на друга. Иногда на них проплывали гуси (они тревожно гоготали, а мы ничем им не могли помочь), собаки, помню один раз коз, но чаще проплывал мусор, бревна, остатки строений, сено. Редко, но оказывался на льдине и человек (ушел утром за реку за чем — либо по льду, а в полдень, когда надо было возвращаться, вдруг начиналось движение, и человек оказывался в большой опасности). В таких случаях помогали. Всегда находились смельчаки, которые, столкнув лодку, уворачиваясь от крутящихся льдин, пробирались к человеку.
Если ледоход случался днем, а мы были в школе, то усидеть на уроках мы просто не могли. Стоило кому — то крикнуть: «Река пошла!», как нас всех сметало из школы. Я не помню, но, наверное, учителя бегали вместе снами к реке. было и страшно, и радостно. На берегу были все: старухи, дедушки (бывало, некоторых под руки держали), дети, хозяйки в фартуках, выскочившие от домашних дел ненадолго. Если ехал тракторист, то всегда останавливался, выходил на берег.
Моя память сохранила этот день всегда солнечным и теплым. Всем был праздник. И зиме уж теперь, точно, конец!
Этим летом довелось сплавиться по реке Чусовой. Редко получаешь такое удовольствие, но иногда бывает. На третий день сплава мы остановились в очень дорогом моему сердцу месте, где прошло детство. Там, где когда — то была красивая, заросшая черемуховыми кустами по обоим берегам реки, хлебосольная, трудолюбивая деревня, сейчас осталось 5 жилых домов, несколько полуразрушенных и небольшое кладбище на пригорке. Имен (!) у деревни (как у многих уральских поселений) былодва: официальное, значащееся на карте, — Заречная, другое, любимое нами всеми, ребятней и взрослыми, — Бабенки. Соответственно, себя мы гордо называли бабенцами, и дразнить себя мы не позволяли никому.
Я прошлась по заросшим высокой крапивой улицам, постояла у раскидистой рябины (я ее помнила тоненькой) в палисаднике моего дома (новая хозяйка, дачница, не разрешила мне зайти в дом), перешла бревенчатый мост и поднялась на горку за речкой.
Мне захотелось навестить могилку человека, которого в нашей семье помнят и называли всегда няней. Она никогда не работала в колхозе, как все, не получала зарплаты, у не не было своей семьи. Она нянчилась со своими младшими братьями и сестрами (в семье было десять детей), она водилась с моим отцом, его братом и сестрой. И со многими ребятишками из деревни, которых ей приносили в избу до пяти — семи человек. Она вязала всем нам носки и варежки, и при этом она была совершенно слепой. Переболев в три года оспой (родителям недосуг было везти ее в больницу: то ли сенокос, то ли уборка), она на всю оставшуюся жизнь осталась незрячей. А прожила 74 года. Она узнавала всех по шагам, различала на ощупь крупу, пряла пряжу, мыла с песком пол в избе, самостоятельно ходила в баню (ее переводили лишь через дорогу), стирала свое белье (никому не отдавала), и много другой работы делали ее руки. Пенсия ей была назначена 3 рубля (трудового стажа ведь нет!), потом она получала 8.
В семье моей бабушки она оказалась так. В 1939 году, когда деревянный дом перевезли и перекатали с передней улицы на заднюю (молодые отселялись от родителей), мой дедушка Сережа привел ее с собой (она была ему теткой, сестрой отца). Когда в 41 уходил на войну, сказал жене: «Анисья, если что со мной случится, не выгоняй Анну». Дед погиб в сентябре 1942, а бабушка Анна прожила с нами до 1967 года. Несколько раз за ней приезжала сестра, звала жить к себе, говорила: «Ты почти у чужих людей живешь», но мой отец ее не отпускал, почитая ее как мать.
Добрый от природы нрав, трудолюбие и даже не покорность, а смирение судьбе сделали человека нужным, не обременительны для родных, уважаемым среди людей. Умерла она легко и незаметно. Память о себе оставила добрую и светлую.
Послесловие: мне думается, что этот очерк тоже своего рода «моралите».
Ледоход
Одним из самых ярких воспоминаний моего детства является ледоход на реке Чусовой. Действие сие происходило раз в год, весной, всегда вдруг для людей, хотя все его ждали. Как праздник для всех, ребятни и взрослых, стариков и молодых, уставших от долгой холодной, часто при свете керосиновой лампы вечерках, зимы.
Сначала появлялась вода между льдом и берегом, река разбухала от бегущих в нее ручьев и ручейков. Забереги становились с каждым днем все шире, сам лед темнел, становился рыхлым, в дырочку, ненадежным. Народ ждал, когда «заиграет» Жеребец (так называли расщелину между скалами, в которой был родник); стоило ему хорошо «проснуться» (зашуметь, а он находится напротив деревни), пропитаться водой из лесных оврагов, как наступали те (уже!) минуты, когда вот — вот начнется движение по реке.
Вначале раздавался страшный грохот, затем от реки начинало нести холодом и сыростью. Льдины трещали, ломались, вставали на дыбы, тормозя огромную воду. Она начинала заполонять близлежащие огороды, деревянные постройки, сносила бани, если они были расположены близко у реки, срезая их словно бритвой.
Вырвавшись на простор, льдины плыли спокойно, лишь наталкиваясь друг на друга. Иногда на них проплывали гуси (они тревожно гоготали, а мы ничем им не могли помочь), собаки, помню один раз коз, но чаще проплывал мусор, бревна, остатки строений, сено. Редко, но оказывался на льдине и человек (ушел утром за реку за чем — либо по льду, а в полдень, когда надо было возвращаться, вдруг начиналось движение, и человек оказывался в большой опасности). В таких случаях помогали. Всегда находились смельчаки, которые, столкнув лодку, уворачиваясь от крутящихся льдин, пробирались к человеку.
Если ледоход случался днем, а мы были в школе, то усидеть на уроках мы просто не могли. Стоило кому — то крикнуть: «Река пошла!», как нас всех сметало из школы. Я не помню, но, наверное, учителя бегали вместе снами к реке. было и страшно, и радостно. На берегу были все: старухи, дедушки (бывало, некоторых под руки держали), дети, хозяйки в фартуках, выскочившие от домашних дел ненадолго. Если ехал тракторист, то всегда останавливался, выходил на берег.
Моя память сохранила этот день всегда солнечным и теплым. Всем был праздник. И зиме уж теперь, точно, конец!
ЗЫ: ледоход на Чусовой вживую я не видела уже давно, лет 20 точно. По телефону спросишь у мамы: «Река ушла?», она ответит, что да, лед ушел такого — то числа. В этом году собрались в деревню в середине апреля навестить маму, муж приготовил все рыбацкие причиндалы («Схожу в последний раз в этом году на зимний подледный клев»), загрузил ледобурами своими багажник машины. Когда стали спускаться с крутой горки к деревне, которая вытянулась вдоль реки, стал понятен огорченный возглас: «Порыбачили!» Оставив машину у мамы, пошли фотографировать ледоход. Это был уже второй день освобождения реки ото льда. Вот эти фото. Льдины не такие огромные, как раньше, потому что сейчас в верховьях реки лед взрывают, чтобы не было подтопления.
Домой!
Тюпа (несерьезный, вертлявый), Батя (потому что выглядел солидно), Кубас (больше всех дразнили, прости, Люба), Шеф (собирала всех на собрания), Пистик (обожала зародыши хвоща весной, мы их ели как конфетки), Гитлер (за рано прорезавшиеся усики), соответственно, брат — Гитлер младший, Бешеный (глаза сверкали часто злостью), Серый (потому что Сергей), Кошак старший и Кошак младший. Вот такой школьный народ жил в интернате с вечера воскресенья до послеобеда субботы.
В нашей деревеньке школа была только начальная, малокомплектная, с одной учительницей на всю шумную ораву с первого по третий классы. Как только выучился в ней, так в интернат на всю неделю, за пять километров в село, которое считалось центральной совхозной усадьбой. И ничего! Все привыкли, и родители, и дети. Жить в интернате — это комната на восьмерых, еда в определенное время, колоть дрова и топить печку — голландку, терпеть выходки мальчишек, дразнилки, уроки по очереди (в комнате один стол и несколько стульев). В магазине нас звали «стограммовиками», потому что конфеты покупали по сто граммов (нам на неделю давали рубль, иногда меньше, кому — то совсем ничего); в школе восьмилетней держались особняком (бабенцы!); в клубе без нас не начинали фильм («Включай кино — интернат пришел!»). С одной воспитательницей (доброй и строгой), ночной няней т. Нюрой, поварихой т. Леной мы всего натерпелись. Дома мы были родными, близкими и, а здесь для всех чужими.
И было одно, что нас объединяло таких разных здесь, в интернате, — огромное желание быть дома. Подходила к концу неделя, рублики наши истрачивались, вечером в пятницу связывали в узелок немудреные вещи (называли котомки), чтобы после уроков сразу, не мешкая, идти домой. Обычно плохо переносящие друг друга на неделе девки и парни собирались вместе, ждали всех и …побежали. Осенью шли вдоль реки, (по под — камню, как говорили), зимой по льду, по санной дороге, весной — по скалам, после ледохода вода долго не давала пройти по берегу. Если кто — то из местных ослянских оставлял лодку на берегу неприцепленной, мы садились в нее и переплывали на ту сторону. По левому берегу было идти легче и быстрее. А самое главное — не надо кричать с берега, чтоб нас перевезли, потому что наша деревня находилась на другом берегу.
Ни паводок, ни осенняя распутица не могли нас удержать в интернате. У многих из нас были родственники в Ослянке, они предлагали нам порой остаться, сходить в баньку, переночевать у них. Но не-е-т. Только домой! В Бабенки, к родителям, баушкам и дедушкам. Зимой, в трескучие морозы, иногда занятия в школе отменяли. Очень хорошо! Разворачивались, приходя в интернат, одевали друг друга теплее, завязывали шапки — ушанки, на пальто шаль, которая завязывалась сзади, и домой. Самым трудным было перейти поле на Мысу (ветер, тропку часто переметало), затем, увидев кресты (когда — то было кладбище), бежали быстро, как могли в валенках, и у Парфеного лога нам было уже жарко. В этом месте всегда было тихо, безветренно. Пройдя речной поворот, мы начинали высматривать крыши своих домов. Еще полчаса ходу, и мы дома. Через сутки дорога повторялась, только уже в обратную сторону, и мы так не спешили. Честно сказать, в интернат нас часто родители увозили сами. На тракторе, на лошадях, весной и осенью на лодках.
Однажды, когда Чусовая вот — вот должна была стронуться ледоходом, нам на линейке в школе объявили, что нам запрещается идти домой по реке. Мы по одному заходили в учительскую и расписывались в какой — то книге, что мы не пойдем в свою деревню. Хорошо, с вечера мы спать легли рано, но в пять утра мы были на ногах. Наши детские умишки сообразили, что рано утром река подмерзает, и мы по насту, не проваливаясь в воду, сможем уйти домой. Никакая сила не могла нас здесь удержать, очень хотелось к родителям. Я помню эту дорогу той весной. Я была самой маленькой (меня в школу отдали шести лет) и легко шла по вздувшемуся льду. Река местами была черной, кое — где были промоины, мы их обходили. Кто — то проваливался ногами в воду, но неглубоко, только мочил ноги, но все ждали друг друга и помогали. Шли на расстоянии друг от друга, а не толпой, как обычно. Впереди, проверяя лед, шел Батя с Бешеным. Когда взошли на горку, на так называемый Пятачок — самый конец (или начало, у улицы два конца) деревни, радостно и гордо вздохнули — дома! На другой день — река » пошла». И нам пришлось дома задержаться. Привезли в школу на неделе. Наверное, отцы нас ругали, а мамы плакали, представив, что могло быть с нами на этой весенней реке. Мы об этом мало задумывались.
От жизни в интернате у меня остались две вещи: я люблю работать не одна, а в коллективе. Для меня не было тягостью жить в общаге, когда училась в институте и начинала работать в школе. А второе — я до сих пор скучаю по дому, по родным местам, меня одолевает тоска, когда долго не бываю у мамы. Родители уже давно не живут в Бабенках, переехали. » Дом — это место, где живут родители», — так втолковывал мне отец, которого уже нет в живых. Когда меня спрашивают, куда поедете в отпуск или в праздники, я отвечаю: «Домой».
Одним из самых ярких воспоминаний моего детства является ледоход на реке Чусовой. Действие сие происходило раз в год, весной, всегда вдруг для людей, хотя все его ждали. Как праздник для всех, ребятни и взрослых, стариков и молодых, уставших от долгой холодной, часто при свете керосиновой лампы вечерках, зимы.
Сначала появлялась вода между льдом и берегом, река разбухала от бегущих в нее ручьев и ручейков. Забереги становились с каждым днем все шире, сам лед темнел, становился рыхлым, в дырочку, ненадежным. Народ ждал, когда «заиграет» Жеребец (так называли расщелину между скалами, в которой был родник); стоило ему хорошо «проснуться» (зашуметь, а он находится напротив деревни), пропитаться водой из лесных оврагов, как наступали те (уже! ) минуты, когда вот — вот начнется движение по реке.
Вначале раздавался страшный грохот, затем от реки начинало нести холодом и сыростью. Льдины трещали, ломались, вставали на дыбы, тормозя огромную воду. Она начинала заполонять близлежащие огороды, деревянные постройки, сносила бани, если они были расположены близко у реки, срезая их словно бритвой.
Вырвавшись на простор, льдины плыли спокойно, лишь наталкиваясь друг на друга. Иногда на них проплывали гуси (они тревожно гоготали, а мы ничем им не могли помочь), собаки, помню один раз коз, но чаще проплывал мусор, бревна, остатки строений, сено. Редко, но оказывался на льдине и человек (ушел утром за реку за чем — либо по льду, а в полдень, когда надо было возвращаться, вдруг начиналось движение, и человек оказывался в большой опасности). В таких случаях помогали. Всегда находились смельчаки, которые, столкнув лодку, уворачиваясь от крутящихся льдин, пробирались к человеку.
Если ледоход случался днем, а мы были в школе, то усидеть на уроках мы просто не могли. Стоило кому — то крикнуть: «Река пошла!», как нас всех сметало из школы. Я не помню, но, наверное, учителя бегали вместе снами к реке. было и страшно, и радостно. На берегу были все: старухи, дедушки (бывало, некоторых под руки держали), дети, хозяйки в фартуках, выскочившие от домашних дел ненадолго. Если ехал тракторист, то всегда останавливался, выходил на берег.
Моя память сохранила этот день всегда солнечным и теплым. Всем был праздник. И зиме уж теперь, точно, конец!
Этим летом довелось сплавиться по реке Чусовой. Редко получаешь такое удовольствие, но иногда бывает. На третий день сплава мы остановились в очень дорогом моему сердцу месте, где прошло детство. Там, где когда — то была красивая, заросшая черемуховыми кустами по обоим берегам реки, хлебосольная, трудолюбивая деревня, сейчас осталось 5 жилых домов, несколько полуразрушенных и небольшое кладбище на пригорке. Имен (!) у деревни (как у многих уральских поселений) былодва: официальное, значащееся на карте, — Заречная, другое, любимое нами всеми, ребятней и взрослыми, — Бабенки. Соответственно, себя мы гордо называли бабенцами, и дразнить себя мы не позволяли никому.
Я прошлась по заросшим высокой крапивой улицам, постояла у раскидистой рябины (я ее помнила тоненькой) в палисаднике моего дома (новая хозяйка, дачница, не разрешила мне зайти в дом), перешла бревенчатый мост и поднялась на горку за речкой.
Мне захотелось навестить могилку человека, которого в нашей семье помнят и называли всегда няней. Она никогда не работала в колхозе, как все, не получала зарплаты, у не не было своей семьи. Она нянчилась со своими младшими братьями и сестрами (в семье было десять детей), она водилась с моим отцом, его братом и сестрой. И со многими ребятишками из деревни, которых ей приносили в избу до пяти — семи человек. Она вязала всем нам носки и варежки, и при этом она была совершенно слепой. Переболев в три года оспой (родителям недосуг было везти ее в больницу: то ли сенокос, то ли уборка), она на всю оставшуюся жизнь осталась незрячей. А прожила 74 года. Она узнавала всех по шагам, различала на ощупь крупу, пряла пряжу, мыла с песком пол в избе, самостоятельно ходила в баню (ее переводили лишь через дорогу), стирала свое белье (никому не отдавала), и много другой работы делали ее руки. Пенсия ей была назначена 3 рубля (трудового стажа ведь нет!), потом она получала 8.
В семье моей бабушки она оказалась так. В 1939 году, когда деревянный дом перевезли и перекатали с передней улицы на заднюю (молодые отселялись от родителей), мой дедушка Сережа привел ее с собой (она была ему теткой, сестрой отца). Когда в 41 уходил на войну, сказал жене: «Анисья, если что со мной случится, не выгоняй Анну». Дед погиб в сентябре 1942, а бабушка Анна прожила с нами до 1967 года. Несколько раз за ней приезжала сестра, звала жить к себе, говорила: «Ты почти у чужих людей живешь», но мой отец ее не отпускал, почитая ее как мать.
Добрый от природы нрав, трудолюбие и даже не покорность, а смирение судьбе сделали человека нужным, не обременительны для родных, уважаемым среди людей. Умерла она легко и незаметно. Память о себе оставила добрую и светлую.
Послесловие: мне думается, что этот очерк тоже своего рода «моралите».
Ледоход
Одним из самых ярких воспоминаний моего детства является ледоход на реке Чусовой. Действие сие происходило раз в год, весной, всегда вдруг для людей, хотя все его ждали. Как праздник для всех, ребятни и взрослых, стариков и молодых, уставших от долгой холодной, часто при свете керосиновой лампы вечерках, зимы.
Сначала появлялась вода между льдом и берегом, река разбухала от бегущих в нее ручьев и ручейков. Забереги становились с каждым днем все шире, сам лед темнел, становился рыхлым, в дырочку, ненадежным. Народ ждал, когда «заиграет» Жеребец (так называли расщелину между скалами, в которой был родник); стоило ему хорошо «проснуться» (зашуметь, а он находится напротив деревни), пропитаться водой из лесных оврагов, как наступали те (уже!) минуты, когда вот — вот начнется движение по реке.
Вначале раздавался страшный грохот, затем от реки начинало нести холодом и сыростью. Льдины трещали, ломались, вставали на дыбы, тормозя огромную воду. Она начинала заполонять близлежащие огороды, деревянные постройки, сносила бани, если они были расположены близко у реки, срезая их словно бритвой.
Вырвавшись на простор, льдины плыли спокойно, лишь наталкиваясь друг на друга. Иногда на них проплывали гуси (они тревожно гоготали, а мы ничем им не могли помочь), собаки, помню один раз коз, но чаще проплывал мусор, бревна, остатки строений, сено. Редко, но оказывался на льдине и человек (ушел утром за реку за чем — либо по льду, а в полдень, когда надо было возвращаться, вдруг начиналось движение, и человек оказывался в большой опасности). В таких случаях помогали. Всегда находились смельчаки, которые, столкнув лодку, уворачиваясь от крутящихся льдин, пробирались к человеку.
Если ледоход случался днем, а мы были в школе, то усидеть на уроках мы просто не могли. Стоило кому — то крикнуть: «Река пошла!», как нас всех сметало из школы. Я не помню, но, наверное, учителя бегали вместе снами к реке. было и страшно, и радостно. На берегу были все: старухи, дедушки (бывало, некоторых под руки держали), дети, хозяйки в фартуках, выскочившие от домашних дел ненадолго. Если ехал тракторист, то всегда останавливался, выходил на берег.
Моя память сохранила этот день всегда солнечным и теплым. Всем был праздник. И зиме уж теперь, точно, конец!
ЗЫ: ледоход на Чусовой вживую я не видела уже давно, лет 20 точно. По телефону спросишь у мамы: «Река ушла?», она ответит, что да, лед ушел такого — то числа. В этом году собрались в деревню в середине апреля навестить маму, муж приготовил все рыбацкие причиндалы («Схожу в последний раз в этом году на зимний подледный клев»), загрузил ледобурами своими багажник машины. Когда стали спускаться с крутой горки к деревне, которая вытянулась вдоль реки, стал понятен огорченный возглас: «Порыбачили!» Оставив машину у мамы, пошли фотографировать ледоход. Это был уже второй день освобождения реки ото льда. Вот эти фото. Льдины не такие огромные, как раньше, потому что сейчас в верховьях реки лед взрывают, чтобы не было подтопления.
Домой!
Тюпа (несерьезный, вертлявый), Батя (потому что выглядел солидно), Кубас (больше всех дразнили, прости, Люба), Шеф (собирала всех на собрания), Пистик (обожала зародыши хвоща весной, мы их ели как конфетки), Гитлер (за рано прорезавшиеся усики), соответственно, брат — Гитлер младший, Бешеный (глаза сверкали часто злостью), Серый (потому что Сергей), Кошак старший и Кошак младший. Вот такой школьный народ жил в интернате с вечера воскресенья до послеобеда субботы.
В нашей деревеньке школа была только начальная, малокомплектная, с одной учительницей на всю шумную ораву с первого по третий классы. Как только выучился в ней, так в интернат на всю неделю, за пять километров в село, которое считалось центральной совхозной усадьбой. И ничего! Все привыкли, и родители, и дети. Жить в интернате — это комната на восьмерых, еда в определенное время, колоть дрова и топить печку — голландку, терпеть выходки мальчишек, дразнилки, уроки по очереди (в комнате один стол и несколько стульев). В магазине нас звали «стограммовиками», потому что конфеты покупали по сто граммов (нам на неделю давали рубль, иногда меньше, кому — то совсем ничего); в школе восьмилетней держались особняком (бабенцы!); в клубе без нас не начинали фильм («Включай кино — интернат пришел!»). С одной воспитательницей (доброй и строгой), ночной няней т. Нюрой, поварихой т. Леной мы всего натерпелись. Дома мы были родными, близкими и, а здесь для всех чужими.
И было одно, что нас объединяло таких разных здесь, в интернате, — огромное желание быть дома. Подходила к концу неделя, рублики наши истрачивались, вечером в пятницу связывали в узелок немудреные вещи (называли котомки), чтобы после уроков сразу, не мешкая, идти домой. Обычно плохо переносящие друг друга на неделе девки и парни собирались вместе, ждали всех и …побежали. Осенью шли вдоль реки, (по под — камню, как говорили), зимой по льду, по санной дороге, весной — по скалам, после ледохода вода долго не давала пройти по берегу. Если кто — то из местных ослянских оставлял лодку на берегу неприцепленной, мы садились в нее и переплывали на ту сторону. По левому берегу было идти легче и быстрее. А самое главное — не надо кричать с берега, чтоб нас перевезли, потому что наша деревня находилась на другом берегу.
Ни паводок, ни осенняя распутица не могли нас удержать в интернате. У многих из нас были родственники в Ослянке, они предлагали нам порой остаться, сходить в баньку, переночевать у них. Но не-е-т. Только домой! В Бабенки, к родителям, баушкам и дедушкам. Зимой, в трескучие морозы, иногда занятия в школе отменяли. Очень хорошо! Разворачивались, приходя в интернат, одевали друг друга теплее, завязывали шапки — ушанки, на пальто шаль, которая завязывалась сзади, и домой. Самым трудным было перейти поле на Мысу (ветер, тропку часто переметало), затем, увидев кресты (когда — то было кладбище), бежали быстро, как могли в валенках, и у Парфеного лога нам было уже жарко. В этом месте всегда было тихо, безветренно. Пройдя речной поворот, мы начинали высматривать крыши своих домов. Еще полчаса ходу, и мы дома. Через сутки дорога повторялась, только уже в обратную сторону, и мы так не спешили. Честно сказать, в интернат нас часто родители увозили сами. На тракторе, на лошадях, весной и осенью на лодках.
Однажды, когда Чусовая вот — вот должна была стронуться ледоходом, нам на линейке в школе объявили, что нам запрещается идти домой по реке. Мы по одному заходили в учительскую и расписывались в какой — то книге, что мы не пойдем в свою деревню. Хорошо, с вечера мы спать легли рано, но в пять утра мы были на ногах. Наши детские умишки сообразили, что рано утром река подмерзает, и мы по насту, не проваливаясь в воду, сможем уйти домой. Никакая сила не могла нас здесь удержать, очень хотелось к родителям. Я помню эту дорогу той весной. Я была самой маленькой (меня в школу отдали шести лет) и легко шла по вздувшемуся льду. Река местами была черной, кое — где были промоины, мы их обходили. Кто — то проваливался ногами в воду, но неглубоко, только мочил ноги, но все ждали друг друга и помогали. Шли на расстоянии друг от друга, а не толпой, как обычно. Впереди, проверяя лед, шел Батя с Бешеным. Когда взошли на горку, на так называемый Пятачок — самый конец (или начало, у улицы два конца) деревни, радостно и гордо вздохнули — дома! На другой день — река » пошла». И нам пришлось дома задержаться. Привезли в школу на неделе. Наверное, отцы нас ругали, а мамы плакали, представив, что могло быть с нами на этой весенней реке. Мы об этом мало задумывались.
От жизни в интернате у меня остались две вещи: я люблю работать не одна, а в коллективе. Для меня не было тягостью жить в общаге, когда училась в институте и начинала работать в школе. А второе — я до сих пор скучаю по дому, по родным местам, меня одолевает тоска, когда долго не бываю у мамы. Родители уже давно не живут в Бабенках, переехали. » Дом — это место, где живут родители», — так втолковывал мне отец, которого уже нет в живых. Когда меня спрашивают, куда поедете в отпуск или в праздники, я отвечаю: «Домой».
Одним из самых ярких воспоминаний моего детства является ледоход на реке Чусовой. Действие сие происходило раз в год, весной, всегда вдруг для людей, хотя все его ждали. Как праздник для всех, ребятни и взрослых, стариков и молодых, уставших от долгой холодной, часто при свете керосиновой лампы вечерках, зимы.
Сначала появлялась вода между льдом и берегом, река разбухала от бегущих в нее ручьев и ручейков. Забереги становились с каждым днем все шире, сам лед темнел, становился рыхлым, в дырочку, ненадежным. Народ ждал, когда «заиграет» Жеребец (так называли расщелину между скалами, в которой был родник); стоило ему хорошо «проснуться» (зашуметь, а он находится напротив деревни), пропитаться водой из лесных оврагов, как наступали те (уже! ) минуты, когда вот — вот начнется движение по реке.
Вначале раздавался страшный грохот, затем от реки начинало нести холодом и сыростью. Льдины трещали, ломались, вставали на дыбы, тормозя огромную воду. Она начинала заполонять близлежащие огороды, деревянные постройки, сносила бани, если они были расположены близко у реки, срезая их словно бритвой.
Вырвавшись на простор, льдины плыли спокойно, лишь наталкиваясь друг на друга. Иногда на них проплывали гуси (они тревожно гоготали, а мы ничем им не могли помочь), собаки, помню один раз коз, но чаще проплывал мусор, бревна, остатки строений, сено. Редко, но оказывался на льдине и человек (ушел утром за реку за чем — либо по льду, а в полдень, когда надо было возвращаться, вдруг начиналось движение, и человек оказывался в большой опасности). В таких случаях помогали. Всегда находились смельчаки, которые, столкнув лодку, уворачиваясь от крутящихся льдин, пробирались к человеку.
Если ледоход случался днем, а мы были в школе, то усидеть на уроках мы просто не могли. Стоило кому — то крикнуть: «Река пошла!», как нас всех сметало из школы. Я не помню, но, наверное, учителя бегали вместе снами к реке. было и страшно, и радостно. На берегу были все: старухи, дедушки (бывало, некоторых под руки держали), дети, хозяйки в фартуках, выскочившие от домашних дел ненадолго. Если ехал тракторист, то всегда останавливался, выходил на берег.
Моя память сохранила этот день всегда солнечным и теплым. Всем был праздник. И зиме уж теперь, точно, конец!
А вот верстку сегодня не ждите уже. Наш верстальщик на елках, я же сегодня очень плохо себя чувствую. Верстка разворота с Катериной будет третий вариант. Но не сегодня.
Домики 
Комментариев 2