Московский
культурологический лицей

С самого раннего детства я обожала рассказывать истории и затем записывать их. Помню такую картинку: я маленькая девочка лет пять-шесть, утомленная занятием игры на пианино бегу на балкон (я еще не доставала до перил, и мне приходилось смотреть вниз через заградительные панели, установленные для безопасности нашего кота, который в свое время был маленьким и чересчур проказливым. Я видела, как оседают снежинки, как все внизу кругом белым-бело, как трепещут, долго и протяжно, словно крылья бабочки, крылья легкой и невесомой бабочки в метели, ветви тополей, и, словно напитавшись этим волшебным зимним духом, бросалась в комнату, закрывая балкон и скидываю пальто на ходу, отыскивала толстую общую тетрадь со смешными крысятами, которые смотрят на Луну с крыш, подозрительно напоминающих крыши Питера, и, пролистав несколько страниц, исписанных кривыми огромными буквами, старательно, высунув кончик языка и сосредоточенно, начинала писать сегодняшнее число, а затем — собственные впечатления от этих мгновений.

Мой путь с этими дневниками был непростой. По мере моего роста, по мере того, как я общалась с новыми людьми, узнавала все новое, интересное, мои записи от «Снежинки! Чудо! Они такие пушистые, их так много!» переросла до «Ветер в немом исступлении, то ли вздыхающий от тяжкой боли, то ли визжащий от невообразимого восторга охватывал сугробы, пленял их свой долгой протяжной песней молчания, и они, будто балерины, что в грациозном па из танцовщица пуантах превращаются в грациозных лебедей, вторили ему своим танцем, и снежным шлейфом на платье своевольной невесты Зимы, уносились за ним в окутанные сумрачной метелью дали, в неведомое…». Иногда дневники сводились к короткому плану дня, помеченному «плюсиками», «минусами», восклицательными и вопросительными знаками, а иногда я пускалась рассуждать о вечном и прекрасном, сочиняла стихотворения, заметки, небольшие зарисовки на несколько страниц (например, когда я впервые летом 2014 попала в Санкт-Петербург, я не выпускала из рук тетрадь с карандашом).

Несколько моих заметок-зарисовок:

Весеннее солнце щедро поливает лучами цвета растопленного золота старинную мостовую; играет бликами огненного моря в молчаливых громадах небоскребов, закованных в зеленоватое тонированное стекло; заставляет двойники причудливых барельефов старинных кирпичных зданий, фиолетово-черными тенями ложиться на красный кирпич; освещает фигуры прохожих, делая их тени прыгающими по дорожкам, длинными и будто вырезанными из темной бумаги; черной бахромой светотени танцует на листве раскидистых тополей, вытянувшихся в длинную струну и замерших в безветрии лип; отражается в окнах домов, на выпуклых линзах солнцезащитных очков, на лобовых стеклах и лакированных блестящих боках автомобилей… Лучи играют слепящим золотом на куполах нахохлившейся своими бледными уходящими ввысь башнями со строго вырисовывавшимися очертаньями колоколов, церкви, и золотят за компанию и полумесяцы на крыше примостившейся рядом мечети… И заставляют людей, идущих на встречу солнцу щуриться и зарывать глаза рукой… Так солнце, прощаясь с людьми и природой на ночь, изливает свои извинения за вынужденную отлучку с рабочего поста.

(Первые строки моей книги «Стрекоза». Здесь я описываю ни сколько жизнь европейского города, сколько своим собственные мысли об одном ярком июльском закате).

Вначале было солнце, одно лишь солнце.

И музыка, слившаяся с ним.

Лучи шептали. Не знаю, как может шептать тот, у кого нет ни губ, ни языка, но вот точно — они шептали. Лучи пели что-то: напевали в самой стихии солнечного света мелодию, простую, но такую чувственную, яркую, такую… живую!

Но нужно было не просто внимательно прислушаться: необходимо было слиться ними, с солнечными лучами, раствориться в их сиянии, дышать ими, замирать с ними и долго и протяжно звучать…

Первые такты этой музыки. Как волны, накатывающие на берег, брызги белой пены, взлетающие птицы, шум крон деревьев, земля, иссушенная жаркой истомой, жадно впитывающая первые капли дождя. Она напитана незыблемой силой, пока еще ничтожной, крохотной, зиждущейся где-то внутри этих нот, протяжных и коротких одновременно, непостоянных.

А затем — нарастание мелодии, звука, чистого, пронзительного, и в тоже время неуловимого, легкого, как голоса небесного хора, шепчущего что-то еле ощутимо, как капель весной, единая капля, падающая в сверкающую на солнце лужу, в одной капле заключается все суть, вся жизнь, все моленья, весь душевный порыв. Все замирает, когда она падает… Падает, или наоборот — возносится до небес? Как птицы взмахивают крыльями, охваченные ореолом пылающего солнца, сжигающего их, но они отдаются в руки этой силы, бешеной, грозящей вырваться силе…

После — снова затишье. Лишь шепот крыл, солнечных лучей и перекатывающиеся оттенки, сверкающие, бурлящие, звенящие, моногамно повторяющиеся, как дорога, уходящая куда-то вперед, вдаль…

Перед моим мысленным взором проносятся изображения: громадный зал, погруженный в звенящую тишину. В полутьме застыли сотни людей, не отрываясь, смотрят на сцену, сотни сердец бьются в унисон, всех захватило волшебство той немой вначале сцены, что развернулась там. А там, в тревожном блеске софит, выхваченные из мрака сидят музыканты. Оркестр. Блики электрического света играют на их лакированных инструментах, одежда черная, поглощающая мглу, как вороново крыло, и манжеты, руки, лица, листы партитуры на пюпитрах — белое, как снег. Как на фотографии — все замерло, недвижимо. И потом — первые такты, мелодия постепенно нарастает, слышно, как дрожит в воздухе марево, серебром чистым, и ярким, как снег в лучах солнца рассыпаются аккорды. Медленно, по нарастающей, музыка овладевает сначала сценой, затем залом, после — душами людей, что сидят в нем, я представляю, что она — вроде дымки, невидимой белой дымки, которая от сцены поднимается все вверх, к потолку, обволакивает софиты, первый, второй ярус, проносится мглой поземки по людям, сидящим в партере, выплескивается, как лавина, постепенно нарастающая сводящая с ума своей невиданной силой, в амфитеатр, заставив всех людей, весь зал звенеть, наполняться чистым пронзительным звуком, и внимать ему всеми фибрами души, распахнуть ее навстречу сшибающей с ног стремительной неколебимой волне звука, сверкающего, как ограненный бриллиант, но в миллион раз ярче… Нет, становиться звуком, превращаться в него, из обычного человека, перевоплотиться в один миг в музыканта, который, как на картине, в белых масках от света софит отдает себя без остатка в магическую власть этой мелодии… Дойдя до купола, музыка станет вибрировать и зал, как огромный орган наполниться, воздухом свежести, в котором каждый сможет уловить что-то свое. Нотки морского прибоя, аромат дорогих духов, запах мускатного ореха и ванили, кориандра и зеленой тарвы, запах липы и свежевыпеченного хлеба, аромат цветущего шиповника или алой рябины под шапкой снега; запах терпкий, пронизывающий до костей ледяным своим естеством, как вода неистовых горных рек, несущихся вниз с потоками пузырей, как водопады — низвергающиеся в пучину; этот запах песка, раскаленного солнцем, запах таинственной южной ночи с шепчущими волнами и поблескивающими на бархатном небосводе звездами, запах скал, густой и яркий, запах ветра, дующего с поверхности ледников… Это аромат шпал, по которым дробно стучат колеса поезда, мчащего по полям; к нему примешивается едкий оттенок дыма от горелых сосновых поленьев, машинного масла и дешевого кофе, которое развозит по купе улыбчивая официантка; запах солнца и толика наливающихся спелым скоком колосьев ржи; это аромат гор, аромат свободы.

Знаменитые белые ночи Санкт Петербурга. Казалось, бы, уже пол двенадцатого, даже больше, (а в Новосибирске уже и вовсе третий час ночи!) а за окном светло. Не так, конечно, как днем, но глянув на улицу, состояние окружающего мира можно перепутать с просто несолнечным днем. Мне кажется, будто природа замерла на состоянии половины сумерек, нет солнца, начало смеркаться, фиолетово-сизые тени поплыли в воздухе, он наполнился каким-то вечерним ароматом неясного, как облака, еще подсвеченные пронзительно-оранжевыми лучами закатившегося солнца, клубятся, создавая непонятные, необъяснимые формы, будто зиждется на горизонте в состоянии неопределенности, восторженного ожидания, долгожданной сладковатой прохладой почему-то с оттенками фиолетового и сверкающим сиренево-белым, как цветки сирени в жаркую летнюю ночь, сменившего жаркую истому, состояние легкой грусти, напоенное остывающим жаром узких улиц и мерцаньем фонарей… Белые ночи пронеслись над землей, она дышит ими, пахнет ими, живет ими!

(Отрывки из «Санкт-Петербург: Город мостов»)

Михайловский замок встретил нас во всем своем великолепии. Двор, полный благоухающей зелени, лужайки, тропинки, а вдалеке напротив площади, мощеной речным обточенным булыжником, белоснежными колоннами в духе античного Парфенона, благородные светло-желтые стены, белые сверкающие барельефы, множество окон, словно взирающих на нас, тех, кто стоит на площади сверху — строение, утопающее в зелени. Роскошь праздной жизни, ослепительная чистота, белизна — вот что в первую очередь бросается в глаза.

А вот духота, царящая в коридорах дворца, (главное, чтобы картинам было хорошо, а люди: как получится!), запах старой масляной краски, латуни, тяжелых позолоченных рам, немного — запах канифоли и ладана, косые солнечные лучи, падающие сквозь незашторенные окна на паркет, пылинки, кружащиеся и сверкающие в этих лучах чистейшего золота, льющегося на пол, придает музею сходство с церковью, с чистилищем, с готическим собором (только пляски отражений из витражных розеток на полу не хватает). Но Русский Музей — в первую очередь — место обитания замечательнейших картин — оживших на холсте с помощью кисти и краски стариц русской истории.

Множество картин, экспонируемых здесь, я видела на репродукциях, читала о них, изучала их композиционное построение, мотив их написания, их историю, биографии творцов этих полотен; и вот, я встретилась с ними, как со старыми друзьями.

В каждом полотне, к какому — бы периоду Российской истории оно не относились, есть жизнь. Она может бить ключом, серебристым ключом родниковой горной воды, от холода которой леденеют руки; она может искрами вспыхивать на глубине, как в густой черной маслянистой жидкости; переливаться сотнями оттенков, шуметь, низвергаясь с вершины каскадами брызг, как водопад, она может быть спокойной, как море в штиль, бешеной, бурлящей, бушующей, как морская пучина в шторм, но она есть в каждой картине. Жизнь, душа. Где-то она явная, плавающая на поверхности, следует лишь увидеть ее, почувствовать ее, слиться с нею, воплотиться в нее; где-то она тайная, сокрытая в глубине, нужно попробовать добраться до нее, но она есть. Пред некоторыми картинами можно замереть, поизучать их с минуту, и оставив мимолетное впечатление о них, идти дальше. Пред иными — постоять подольше, пытаясь нащупать их нутро, их душу самыми кончиками пальцев, в шутку попытаться разгадать ее нутро, почувствовать на мгновение ее душу, ее ритм, ее мелодию, звучащую глубине краски, а затем идти дальше. Но лишь пред некоторыми, единицами, я могу открыть свою душу. И я застываю перед полотном, смотрю на него, не вижу ничего вокруг, только чувствую каждый мазок, каждую черту, каждый намек, созданный автором, и впитываю в себя как губка все ее существо, все ее нутро, навсегда сохраняя в себе душу этой картины.

(Отрывки из «Санкт-Петербург: Город мостов»)